Первый блицкриг. Август 1914
Шрифт:
В 1914 году два события способствовали достижению Германией высшей степени готовности. В апреле Англия начала морские переговоры с русскими, а в июне сама Германия завершила расширение Кильского канала, давшего ее новым дредноутам прямой доступ из Северного моря в Балтику. Узнав об англо-русских переговорах, Мольтке заявил во время визита к своему австрийскому коллеге Конраду фон Готцендорфу в мае, что, «начиная с этого времени, любая отсрочка будет уменьшать наши шансы на успех».
Двумя неделями позже, 1 июня, он сказал барону Эккардштейну: «Мы готовы, и теперь, чем скорее, тем лучше для нас».
Тень Седана
Однажды в 1913 году к генералу де Кастельно, заместителю начальника французского Генерального штаба, прибыл генерал Леба, военный губернатор Лилля, с возражениями против решения Генштаба отказаться от Лилля как от крепости. Расположенный в шестнадцати километрах от бельгийской границы и в шестидесяти пяти вглубь от пролива Ла-Манш, Лилль находился рядом с тем путем, который избрала бы вторгнувшаяся
«Мы перережем их пополам!» — воскликнул он.
Германская действующая армия может располагать, объяснил он далее, на Западном фронте двадцатью пятью корпусами, общей численностью около миллиона человек.
«Вот, судите сами, — сказал Кастельно, вручая Леба линейку. — Если они дойдут до Лилля, — повторил он с сардоническим удовлетворением, — что же, тем лучше для нас».
Французскую стратегию не страшила угроза охвата правым крылом немецких армий. Напротив, французский Генеральный штаб считал, что, чем сильнее немцы укрепят свое правое крыло, тем слабее они сделают свой центр и левое крыло, где французская армия планировала свой прорыв. Французская стратегия повернулась тылом к бельгийской границе, а фронтом к Рейну. Пока немцы будут совершать длинный обходный маневр, чтобы напасть на французский фланг, Франция ударит в двух направлениях, сомнет германский центр и левое крыло на каждой стороне укрепленной линии у Меца и победой в этом районе отрежет германское правое крыло от базы, таким образом обезвредив его. Это был смелый план, свидетельствующий о возрождении Франции после поражения под Седаном.
По условиям мирных соглашений, продиктованных Германией в Версале в 1871 году, Франция перенесла ампутацию, контрибуцию и оккупацию. Навязанные условия предусматривали даже триумфальный марш немецкой армии по Елисейским полям.
Когда французский парламент согласился с условиями мира, депутаты от Эльзаса и Лотарингии, в слезах покидавшие зал заседаний в Бордо, говорили: «Мы провозглашаем, что эльзасцы и лотарингцы принадлежали и будут принадлежать к французской нации. Мы клянемся сами, от имени наших избирателей, от имени наших детей и детей их детей, что будем французами любыми средствами, добиваясь этого права у узурпатора».
Аннексии, против которой возражал даже Бисмарк, говоривший, что она будет ахиллесовой пятой новой германской империи, требовали старший Мольтке и его Генеральный штаб. Они настаивали и убеждали императора, что пограничные провинции у Меца, Страсбурга и по отрогам Вогез необходимо отрезать, чтобы навечно поставить Францию географически в положение обороняющегося. К этому они прибавили тяжелейшую контрибуцию в пять миллиардов франков, стремясь закабалить ее на целое поколение, кроме того, оккупационная армия должна была находиться во Франции до окончания выплаты этой контрибуции. Одним колоссальным усилием французы собрали и выплатили всю эту сумму в три года, и с этого началось их возрождение.
Память о Седане неподвижной черной тенью витала в сознании французов.
«Не говорите об этом никогда, но думайте постоянно», — советовал Гамбетта.
Более сорока лет мысль «опять» была единственным основополагающим фактором французской политики. В течение нескольких первых лет после 1870 года инстинкт и военная слабость диктовали крепостную стратегию. Франция огородила себя системой укрепленных лагерей, соединенных фортами. Две линии укреплений: Бельфор — Эпиналь и Туль — Верден — охраняли восточную границу, а одна: Мобеж — Валансьенн — Лилль — защищала западную сторону бельгийской границы, промежутки между ними были предназначены для направления вторгшихся сил противника в нужном для обороняющихся направлении.
За своими стенами, как сказал Виктор Гюго в одном из своих наиболее страстных призывов, «Франция будет стремиться только к одному — восстановить свои силы, запастись энергией, лелеять свой священный гнев, воспитать молодое поколение так, чтобы создать армию всего народа, работать непрерывно, изучать методы и приемы наших врагов, чтобы стать снова великой Францией 1792 года, Францией «идеи с мечом». Тогда в один день она станет непобедимой. Тогда она вернет Эльзас-Лотарингию».
Первоначально Эльзас, не немецкий и не французский, постоянно переходил из рук в руки до тех пор, пока Людовик XIV не подтвердил прав Франции на него Вестфальским договором 1648 года. После того как Германия аннексировала Эльзас и часть Лотарингии в 1870 году, Бисмарк посоветовал предоставить их жителям как можно большую автономию и поощрять их сепаратистские тенденции, ибо, говаривал он, чем больше они будут считать себя эльзасцами, тем меньше французами. Его преемники не понимали, что это необходимо. Они не принимали во внимание желания своих новых подданных, не делали попыток привлечь их на свою сторону, управляли этими провинциями как рейхсляндом — «имперской территорией» — с помощью германских чиновников примерно так же, как африканскими колониями. Им удалось лишь озлобить население, хотя в 1911 году этим провинциям и была дарована конституция. Но было уже поздно. Взрыв возмущения германским правлением последовал в 1913 году в результате событий в Заберне, когда после обмена оскорблениями между жителями города и немецким гарнизоном один германский офицер ударил саблей калеку-сапожника. Эти события привели к резкому публичному осуждению немецких порядков в рейхслянде, вызвали волну антигерманских настроений во всем мире и одновременно триумф милитаризма в Берлине, где офицер из Заберна стал героем, получив личные поздравления кронпринца.
Год 1870-й не означал для Германии окончательного урегулирования. Германский день в Европе, который, как полагали, начался после провозглашения Германской империи в Зеркальном зале Версаля, так и не засиял в полную силу, Франция не была сокрушена, в действительности французская империя расширялась в Северной Африке и Индокитае, и мир искусства, красоты и стиля был все еще у ног Парижа. Немцев съедала зависть к стране, которую они победили. «Живет, как бог во Франции», — гласила немецкая поговорка. Вместе с тем они считали, что во французской культуре господствует декаданс, а сама страна ослаблена демократией.
«Невозможно, чтобы страна, в которой сменилось сорок два военных министра за сорок три года, сражалась эффективно», — объявил Ганс Дельбрюк, ведущий историк Германии.
Уверовав в превосходство над всеми по духу, силе, энергии, трудолюбию и национальной благодетели, немцы считали, что они по праву заслуживают господства в Европе. Работа, начатая под Седаном, должна быть завершена.
Франция же, оживая духом и телом, начала с раздражением относиться к тому, что ей все время приходится быть начеку и вечно выслушивать поучения своих руководителей о самообороне. После начала нового века ее дух восстал против тридцатилетней обороны и вытекающего отсюда признания своей неполноценности. Франция понимала, что она физически слабее Германии. У нее было меньше населения, рождаемость оставались низкой. Ей нужно было оружие, которого не имела Германия, чтобы с его помощью обрести веру в свои силы. «Идея с мечом» удовлетворяла этому требованию. Выраженная Бергсоном, она называлась «элан виталь» — всепобеждающий порыв, Вера в его силу убедила Францию, что человеческому духу вовсе не нужно склоняться перед заранее предреченными силами эволюции, которые Шопенгауэр и Гегель провозгласили непобедимыми. Дух Франции будет играть роль решающего фактора. Воля к победе, «элан», даст возможность Франции победить врага. Ее гений был в этом духе, духе славы, славы 1792 года, в несравненной «Марсельезе», лихой атаке генерала Маргерита — героическом натиске кавалерии под Седаном. Тогда даже Вильгельм I, наблюдавший за ходом сражения, не мог удержаться от восклицания: «О эти храбрые ребята!»
Вера в дух Франции оживила во французском поколении послевоенных лет уверенность в судьбе своей страны. Именно эта вера разворачивала ее знамена, звучала в ее горнах, вооружала солдат и повела бы Францию к победе, если бы «опять» пробил ее час.
Переведенный на язык военных терминов, «элан виталь» Бергсона превратился в наступательную военную доктрину. По мере того как оборонительная стратегия уступала место наступательной, центр внимания постепенно перемещался с бельгийской границы на восток, где самым серьезным образом стали рассматривать возможность наступления французской армии с целью прорыва к Рейну. Для немцев окружной путь через Фландрию вел к Парижу, для французов же он был бесполезен. Они могли попасть в Берлин лишь самым коротким путем. Чем больше французский Генеральный штаб склонялся к мысли о наступлении, тем больше он концентрировал силы у исходного пункта атаки и тем меньше их оставалось для защиты бельгийской границы. Колыбелью наступательной доктрины была Эколь суперьер де ля гер — Высшая военная академия, представлявшая интеллектуальную элиту армии. Ее начальник генерал Фердинанд Фош был основоположником французской военной теории того времени [52] . Ум Фоша, как и его сердце, имел два клапана — один служил для примешивания патриотического духа к его стратегии, другой — здравого смысла. С одной стороны, Фош проповедовал таинство воли, выраженное в его знаменитых афоризмах: «Воля к борьбе есть первое условие победы», или более сжато: «Виктуар се ля волонте» — «Победа — это воля», или еще: «Выигранная битва — это та битва, в которой вы не признаете себя побежденными».
52
Концепция Фердинанда Фоша, часто выражаемая словами «Победа — это воля» и «Выигранная битва — это та битва, в которой вы не желаете признать себя побежденным», значительно глубже и интереснее, нежели это принято считать. Прежде всего, Фош, подобно всем мастерам военного дела со времен Древнего Китая не противопоставлял наступление и оборону. Далее, Фош, разумеется, считал, что победа в бою определяется прежде всего материальными и оперативными факторами. Однако его-то более всего интересовало столкновение равных противников — Германии и Франции. У Фоша были все основания считать, что сражающиеся армии будут очень близки по своим боевым возможностям. И тогда психологическая устойчивость войск и прежде всего их командования может приобрести решающее значение. По сути, Фош был первым, кто, пусть не достаточно последовательно, учитывал в военном планировании не только материальные и моральные, но и сугубо личностные, психологические факторы. Правильность его идей отчасти подтвердила Марна.