Первый генералиссимус России
Шрифт:
— Была честная мужняя жена — стала воеводской полюбовницей!
— Гы-гы, ха-ха!
— Пусть только посмеет, — побагровел Никишка. — Не посмотрю, что боярин и воевода — голову, как капустный кочан, единым махом ссеку.
— Ну, ну! — сурово одернул его Фрол. — Шуток разве не понимаешь. К тому же не забывайся, что языком мелишь, коли с дыбой познакомиться не желаешь… И вы, кобели брехливые, — напустился он на своих стрельцов, — брехать брешите, но меру все ж знайте.
Стрельцы, получив взбучку, понурили головы. Но одни — смущенно, раскаиваясь, другие же — с ухмылкой.
А тут и последние возки воеводского поезда, проскрипев по колдобинам площади,
Впрочем, не все двинулись к родным очагам. Нашлись и те, кто, минуя родной дом, направился к постоялым дворам. Там располагались кабаки да корчмы, где можно и горло промочить, и с друзьями-товарищами увиденное обсудить. А если уж совсем повезет, то и с прибывшими из Москвы стрельцами да прочим боярским людом словцом-другим переброситься, о житье-бытье потолковать-погутарить. Ведь не каждый день в Курск воеводы приезжают. Туда же, минуя церковные паперти, потянулись и нищеброды. Ибо «хоть церковь и близка, да дорога к ней склизка, а кабак хоть и далеко, да идти к нему легко».
Наши знакомцы также поступили разно. Если Ивашка Истомин закосолапил до собственной избы, то дьячок Пахомий повернул в сторону ближайшего кабака. Не столько жажду утолить, как нажитую недавно кручину извести. «Двигай, дьячок, в кабачок, — напутствовал он себя. — А Акулина — не глина, на солнце не иссохнет и от влаги не раскиснет. Подождет…»
В кабаках же, пропахших кислой капустой, редькой да брагой, разговоры только о воеводах и воеводском поезде: будут ли лютовать или так, спустя рукава, службу нести станут; кому какие возки да телеги с барахлишком принадлежат — молодому или старому. Под стук деревянных либо оловянных кружек о дубовые столешницы калякали и о воеводшах, которых почему-то видно не было. Калякали разно…
Оставив общие рассуждения, заглянем, дорогой читатель в тот кабак, что вместе с постоялым двором приземисто прилепился к Московской дороге в паре сотен шагов от Божедомского монастыря. Причем не приютился дальним родственником, а приладился осанисто, по-хозяйски, растолкав своим подворьем посадские избы.
Именно он считался среди курчан самым излюбленным местом. Здесь спешили остановиться приезжие на торг крестьяне и торговые гости из других городов, чтобы быть поближе к торговой площади. Здесь, в отличие от других, разрешалось бабам и сродственникам забирать домой упившихся до полусмерти выпивох. Здесь кабатчик Прохор Савич не позволял своим молодцам выбивать зубы перепившимся буянам, а лишь «вышибать единым духом» за дверь кабака. Хоть в жару — на истоптанную тысячами ног землю, хоть в мороз — на уже не раз искровавленный и изъеденный желтой мочой снежный наст. Именно сюда и направил свои стопы дьячок Пахомий.
— Мабудь, кум, они старые да страшные, как моя баба, — тускло глядя на жбан с хмельной брагой, говорил один выпивоха другому. — Гляну на нее, аж жуть берет. Бр-р-р! Потому лучше быть в кабаке, чем дома. А они, мнится, оттого и не показались народу, чтобы раньше срока не пугать.
— Мабудь, так, — соглашался кум, отгоняя свободной рукой мух, роем круживших над его кружкой.
Те испуганно шарахались, но тут же возвращались, норовя не только в кружку забраться, но и в рот гонителю.
— Кыш, проклятые, пропасти на вас нет.
— На кого это ты? — Осовело уставился первый выпивоха на второго.
— Да на мух, кум. Прилипчивые, как мытарь на торгу… Ни перстом, ни крестом не отбиться…
— И жирные, — икнув, добавил первый, — как наша попадья.
— Точно, кум.
— А о чем это мы?..
— Кажись, о попадье…
— А-а-а… Знатная попадья…
В кабаке не только крепкий сивушный дух, но и стойкий полумрак. Дневной свет, пробиваясь сквозь маленькие подслеповатые оконца, не в силах осветить все приземистое помещение. Не помогали и лучины, потрескивавшие опадавшими в воду под поставцом искорками и огарками. Не добавляли света и лампадки, теплившиеся в углу, над стойкой, за которой орудовал раскрасневшийся кабатчик Прохор Савич. Да как не раскраснеться его роже, коль не только воздух сперт, но и переживаний сверх головы: чтобы ни один посетитель не ушел, оставив деньгу за щекой или в кисе, спрятанной в складках рубахи на поясе. Тут не только раскраснеешься, но и потом с ног до головы не раз покроешься…
Шум и гам стоят несусветные. Все пытаются друг другу что-то рассказать, что-то доказать.
Вот дьячок Пахомий пьяно жалуется соседу, «клюющему» носом столешницу, на Ивашку Истому:
— Поди, донесет, обормот, креста на нем нет…
— Истинно так… Без креста и совести живет…
А за соседним столиком, кто-то кого-то уже кулаком тычет в рыло. Или от большой любви, или из-за того, что во мнениях не сошлись. Посреди же кабака два подвыпивших купчика, едва держась на ногах, пробуют пуститься в пляс. Но вот их ноги подкашиваются, и они, расквасив морды о деревянный пол, катятся под соседние столы. Тут набегают половые и обоих вышибают вон. Нечего занимать место! Но этого кроме кабатчика и его молодцов никто не замечает. Обычное дело! Словом, веселье в полном разгаре. И только черные усатые тараканы, собравшись в шевелящиеся кучи, безучастно взирают на происходящее с закопченных деревянных стен. Дожидаются своей очереди, чтобы занять опустевшие от посетителей столы.
Курчане судили и рядили о воеводшах и так и этак, но, в конечном счете, сходились в одном: те почему-то не прибыли с мужьями в Курск. И при этом ошибались: и молодая супруга старого воеводы Шереметева (женат был второй раз), и юная супруга молодого воеводы Шеина прибыли. Просто, Авдотье Никитичне, доводившейся крестной Шереметеву, часто хворавшей и с трудом переносившей длительные путешествия, сподручнее было ехать вместе с супругой Петра Васильевича Марией Ивановной в одной колымаге. Можно было и пошушукаться о своих бабьих делах, и косточки общим знакомым перемыть-переполоскать… И, вообще, скрасить поездку. Петр Васильевич против такого соседства не возражал. «Места всем хватит», — буркнул, когда речь о том зашла. Не был против и Алесей Семенович: «Чем бы баба не тешилась, лишь бы не плакала». Сам же он тряске в колымаге предпочел скачку на коне.
Поэтому, когда колымага Шереметева вкатывалась на торговую площадь Курска, они обе, уставшие от дорожной тряски, прижавшись друг к дружке, дремали. А Петр Васильевич, жалеючи горемычных, будить не стал, рассудив, что на город Курск, где им пребывать не меньше года, еще успеют наглядеться.
Так что стрелец Никишка мог особо не опасаться за честь собственной жены и свое мужское поругание. Воевода Шеин имел супругу. Опасность того, что станет засматриваться на других женок да соблазнять их, снижалась до минимума. Хотя, чем черт не шутит, когда Бог спит?..