Первый генералиссимус России
Шрифт:
Между тем со стороны церкви Успения Пресвятой Богородицы, стоявшей в самом начале Большой Московской дороги, колокол голос подал. Тихо так, без тревоги и надрыва. Скорее предупреждающе. Ему отозвался собрат на колокольне Воскресенской церкви. И тоже — с намеком и предупреждением. А следом уже в храме Ильи пророка, также стоявшем на Большой Московской дороге, на месте бывшего Божедомского монастыря, построенного с век тому назад Корнилой Брагиным, послышался веселый колокольный перезвон. Это тамошний звонарь Яшка Перегуд, известный своим мастерством на всю Северскую землю, подавал сигнал курянам, что воеводский поезд уже приближается. Встречайте, мол…
«Мы встречаем! Мы встречаем! — тут же дружно отозвались колокола Знаменского собора. — Хлебом-чаем, хлебом-чаем!»
«Привечаем! Привечаем!» — поспешно затараторили и у Фрола с Лавром.
— Точно, едут, — набожно перекрестился Истома и, оставив назидательные речи и самого дьячка в покое, закосолапил-закосолапил к толпе, многоголосо пестревшей у перекидного моста через ров перед Пятницкой башней. В ней, как известно даже младенцу, находились главные ворота в детинец. — Как бы не опоздать.
«Такие, как ты, никогда и никуда не опаздывают, — проводил его хмурым взглядом Пахомий. — Они всегда в первых рядах, что в церкви молиться, что на казнь дивиться». Однако вслух ничего не сказал и тоже поторопился к детинцу. Впрочем, по дороге на торжище тревожные мысли не покидали дьячка: «Это же надо подумать, разболтался, старый козел, да при ком — при Ивашке Истоме, при первом ябеднике да доносчике… Теперь, коли не забудет, жди туги-печали… И надо же было тому случиться, чтобы сболтнуть лишку… Эх, язык, язык… Не зря же древние сказывали: язык мой — враг мой, — укорял себя дьячок, костя в хвост и гриву за глупость и несдержанность. — Хорошо, что бобыль — ни двора, ни кола, ни роду, ни племени, коли что… Некому будет горевать-убиваться… А с другой стороны — ни кола, ни двора — так, может, шапку — в охапку, армяк — на плечи, да и двинуть далече. Ищи-свищи, когда и следы не горячи… Белый свет на Курске, чай, клином-то не сошелся… — мучился раздумьями Пахомий, продолжая путь на торжище к народу. — Но опять же — вроде пообвык, к люду курскому притерся, друзьями-товарищами обзавелся… Да и угол какой-никакой, а имеется. К тому же вдовица Акулина, приютившая чадо Божие, и стряпней накормит, и порты постирает… Да и о мужском естестве, — грустно усмехнувшись, кхекнул дьячок, — нет-нет, да и напомнит. Грех, конечно, но сладкий грех, и без него настоящему мужику ну никак не прожить… Да и приработок какой-никакой имеется — детишек обучая… Время ныне такое, что без грамматишки ни «тпру», ни «ну». Вот родители, которые, конечно, поумнее да позажиточнее, и спешат чад своих буквицам да цифири обучить».
А на торжище, примыкавшее одной стороной к Никольской церкви, другой — к Фроловской, народу все прибывало и прибывало. И не только с посада и городских концов, от Никольского, Никитского, Курового, Георгиевского, Вознесенского, Ильинского, Троицкого, Покровского, но и из пригородных слободок — Ямской, Стрелецкой, Казацкой, Пушкарной. Кстати, церковь, откуда шли-колдыбали дьячок да церковный староста, часто называли Никольской или Николой на торгу. Именно из близости к торговой площади. А еще, чтобы отличить от других, с таким же названием — в Ямской и Стрелецкой слободах.
Вот в красных кафтанах и такого же цвета шапках на кудластых русых головах кучно встали стрельцы во главе со своими десятскими и сотскими — старшими начальниками. Правда, самого стрелецкого головы, кряжистого сорокапятилетнего Афанасия Строева, меж ними не видать. Не потому, что прихворнул или, что вообще немыслимо, не пожелал привечать нового воеводу, а потому, что он с двумя десятками стрельцов и полусотней казаков еще раньше вышел из города, чтобы встретить воеводский обоз на дороге. Во-первых, поостеречь от разбойных людишек. Их немного, но иногда балуют, в том числе и на Московской дороге, хоть и людная она. Особливо, ежели купец какой от товарищей отобьется да припозднится в одиночку-то на дороге. Во-вторых, что важнее, почет и уважение оказать. Ибо станичники напасть на воеводский поезд поопасутся, а не высказанное вовремя уважение может большой бедой обернуться. Турнет осерчавший воевода с хлебного местечка в шею, тогда что делать?.. Самому в станичники идти?.. Ведь кроме как из пищали палить да бердышом махать, почитай, больше ни к чему не приучен…
Стрельцы, хоть и стоят кучно да дружно, но выражение лиц разное имеют. Те, что в Курске давно, — либо спокойны, либо интерес к происходящему проявляют. Московские же, уцелевшие после бунта и пригнанные в Курск без семей своих, — хмуры да насторожены. Ведь еще неизвестно, чем прибытие воеводы для них обернется…
У ворот и вдоль подъезда к ним выстроились воротные — служивые люди, отвечающие за охрану града. Все, как на подбор, бородаты, крупнотелы да и росту немалого. Попробуй низкорослый да хилый врата запереть-отпереть. Упадет, но не исполнит работу. Одни засовы дубовые по несколько пудов будут, а про врата и говорить не стоит… Тут только силачи и потребны.
Купно держатся не только загорелые под лучами яркого летнего солнца, но и закопченные пороховой гарью пушкари. Их, как и воротных, тоже немного, но форс держат. Ибо они — главная сила как при защите города, так и в ратном поле против супротивника. Не каждому дано с пушками справиться. К тому же и пушки-то всякие бывают: это и пищали разные, и единороги, и гафуницы, что прямо палят, и мартирки, что навесным боем бьют. А каждая свой заряд зелья требует, каждая в особом подходе нуждается. Вот и дерут пушкари нос перед другими-прочими, заламывают шапки ухарски.
Туда-сюда рысят на разномастных, но откормленных, выхоленных лошадках и жеребчиках, покручивая усы и поигрывая плетками-змейками, удалые казаки.
— Посторонись — ожгу! — замахиваются на зазевавшегося посадского, заставляя того ежиться и сгибаться чуть не до земли под веселый смех собратьев. Но на спину плеть не опускают — можно и под суд угодить. Тогда — себе дороже. Пугнуть же — разлюли малина! — дело веселое, озорное.
Все не только бородаты, чем русского человека не удивишь, но и чубаты. Шапки так носят, что из-под них казацкий чуб за версту видать. Если курские стрельцы важны, но степенны, то казаки — проказливы да непоседливы, словно у каждого из них в заду сапожное шильце впилось, да и не выскакивает никак. Эти не только слободских да посадских девок задирают, заставляя краснеть, как маковый цвет, от соленых шуток да прибауток, но и при случае на дворянских отроковиц так нахально воззрятся, что у тех сердце замирает.
Горохом среди посадского люда рассыпались мелкие государевы служки — дьяки да подьячие — крапивное семя, как зовут их курчане за глаза. Эти тревожно переглядываются меж собой — вдруг да воевода своих привезет… Им-то тогда как?.. Куда пойти-податься, к какому столбу-подпорку прислониться?.. Как семью, где мал мала меньше, прокормить?..
Чинно выстроились духовные лица: в светлых одеждах — священнослужители, в черных — монашествующая братия да сестры-монахини. Все при «оружии»: кто с иконкой стоит, кто со святой хоругвью, кто с кадилом, кто за крест серебряный держится, а кто — и за золотой…
Рядом со священным клиром и дворяне местные. Их немного. Остальные вместе с Афанасием Строевым конно отправились навстречу воеводе. Если казачки глядят на всех ухарски да залихватски, то нарядно одетые дворяне — с превосходством и пренебрежением. Белая кость… С особой брезгливостью глядят они на нищебродов, немытых, нечесаных, одетых в рванье и лохмотья, ужасно пахнущих. А нищие и калеки, в обычные дни в это время христорадничающие на церковных папертях, ныне все до единого на торжище собрались. Словно тараканы, выползли из всех щелей. Кто на брюхе ползком, кто, как вороны, бочком да скачком. Глазами пялятся, руки в язвах да коросте тянут. Мухота над ними роем носится. Впрочем, справедливости ради, стоит заметить, что мухи не только над нищебродами кружат, они кружат над всеми. Они везде — над людьми и над лошадками. И не только мухи, но и оводы, и комары. Все стараются кровушки людской да конской попить-пососать. Да как мухоте и прочему кровопийному гнусу не быть на торжище, когда под ногами кучи навоза, коровьи «лепехи», конские «яблоки», овечьи «орехи» — еда и прибежище всей этой нечисти. Их даже прошедший дождь не смог разжидить, чтобы земля-матушка в себя вобрала. Народ «лепех» да «яблок» с «орехами» привычно не замечает, а мухам, особливо большим да до изумрудности зеленым, раздолье.