Первый удар (сборник)
Шрифт:
– Хха… – хрипел Степан, ворочаясь под смрадной тушей. – Вре-ешь, сука… Вреешь…
Чувствуя, как рвется и трещит несокрушимая ткань куртки, он по рукоять всадил заговоренный дедовский кинжал в горячее брюхо и провел булатом долгую смертельную черту. Хрустнуло чужое мясо, расступаясь под ножом и зашипела на серебре нечистая кровь. Рык умирающего оборотня почти оглушил Нефедова – он рванулся и вытянул свое жилистое тело из-под твари. Оглянулся по сторонам. Рядом дергал ногами в грязных сапогах давешний паренек, у которого на разорванной
– Бляя-а! – прошипел рядовой, сам щерясь не хуже волка. Но про смерть трусоватой деревенщины тут же забыл. Хуже было то, что шагах в пяти, прислонившись к сосне и стреляя из «Токарева», стоял капитан, зажимая другой рукой грудь. Из-под пальцев по куртке расползалось алое пятно. Прострелив голову обгорелому трупу, Рыбаков сполз вниз. Увидев метнувшегося к нему Степана, он разлепил губы и выдохнул:
– Степан. Где отец Петр. Найди. Его. Нельзя. Чтобы побежали. А то всем конец… – и уронил голову в мох.
Священник обнаружился впереди, почти у самых развалин. Он спокойно стрелял, окруженный четырьмя оставшимися иноками. Черные фигуры, покрытые коркой обгорелой кожи падали, но на их место вставали другие. Отец Петр неразборчиво крикнул что-то, сверкнув белыми зубами на запорошенном сажей лице.
И тут Степан Нефедов, бывший командир разведвзвода, а ныне – обиженный начальством штрафник, рванул на груди ворот рубахи. Страшный матерный рык из его груди, на которой мотался медный крест, перекрыл автоматные очереди.
– Слушать мою команду, так вашу перетак, трусы, сволочи! За мной, в Иисуса Христа и товарища Сталина! Режь блядским тварям поджилки, мать их!.. – и рванулся вперед, не пригибаясь и отведя в сторону руку с потускневшим кинжалом. За ним из-за деревьев, медленно, а потом все быстрее, бросились бойцы, побросав карабины и выдирая из чехлов штыки и саперные лопатки.
И началась резня. Твари умирали молча, молодые волколаки визжали под ножами, а люди коверкали рты матюгами и богохульствами – человек не архангел, а в бою все дозволено. Степан, глаза которого заливала кровь с распоротого лба, резал и колол, не чувствуя даже, как на плечах повисло сразу несколько мертвецов. Он таскал их по поляне, обрубая обгорелые пальцы и прикрываясь чьим-то торсом от выстрелов.
И вдруг тяжесть со спины упала. Кто-то толкнул Степана живым, упругим плечом, коротким хватом, словно кузнечными клещами, остановил его руку в замахе и пробежал вперед. Рядовой крутнул головой туда-сюда, смахивая с ресниц капли крови. Из леса молча появлялись здоровенные мужики в пятнистой форме, со странными короткими ружьями. Один из них на глазах Нефедова встретил кинувшегося наперехват волколака выстрелом, который разметал клочья паленой шерсти и дымящего мяса в разные стороны.
Батальон СМЕРШ подоспел вовремя.
Степан, чувствуя, как ноги подкашиваются, опустил клинок и сел прямо на мохнатый труп, трясущейся рукой шаря по карманам кисет с табаком. Он уже не оборачивался
На плечо штрафника опустилась тяжелая ладонь. Он обернулся и поднялся, морщась от внезапной боли в прокушенной насквозь щеке. Перед ним стоял полковник Иванцов.
– Товарищ полковник… – начал было Степан, но Иванцов отмахнулся широкой, как лопата, ладонью. Глядя в лицо Нефедову светлыми, почти прозрачными глазами, он помолчал. Потом тяжело усмехнулся.
– Вольно. Благодарю за проявленный героизм… старшина Нефедов. И пойдем со мной, Степа. Выпьем за победу и за помин души твоего капитана. А потом поможешь мне наградные листы писать.
Степан кивнул и пожал протянутую руку.
– Я сейчас, товарищ полковник. Только карабин подберу.
5. Принеси меду
– Тхоржевский! Казимир! Рядовой Тхоржевский!
Казимир встрепенулся и открыл глаза. Сверху сыпалась земля. Откуда? Но тут же он взглянул наверх и все понял. На краю ямы, из которой местные хуторяне брали песок для всяческого строительства, высилась угловатая, точно вырезанная из твердого картона, фигура лейтенанта Васильева.
– Тхоржевский!
– Я, товарищ лейтенант! – Казимир вскочил, подхватывая винтовку, ремнем обвившуюся вокруг левой руки. Лейтенант несколько секунд разглядывал его – сверху вниз, точно раздумывая, стоит ли вообще говорить с обычным солдатом в грязной шинели, только что поднявшимся от неуставного сна. Потом махнул рукой.
– Слушай, Казимир, – лейтенант протянул откуда-то из-за спины большую жестяную банку из-под растительного масла, которое в войну присылали по ленд-лизу. – Ты вроде говорил, что дед у тебя когда-то в этих краях пасечником был?
– Да, товарищ лейтенант, – Тхоржевский грязным кулаком потер лицо, и лейтенант снова про себя отметил, какой же все– таки этот солдат худой и нескладный. – Точно, был дед пасечником. Мать рассказывала, что вроде как и сейчас даже есть. Только не видел я его давно, деда-то. Знаю, что живет здесь, даже пройти смогу, а вот есть там сейчас пасека или нет – наверняка не скажу. Извините.
– Ничего. Раз сможешь пройти, то и хорошо. Все же родная кровь, верно? Дед тебе не откажет.
– Вы о чем, товарищ лейтенант?
– Слушай, Тхоржевский… Я ж тебя не в службу, а в дружбу прошу – хотя сам понимаешь, мог бы и приказать как офицер солдату и подчиненному. Но я тебя прошу… Казимир, принеси меду, а? Без сладкого уже и жизнь не в радость. Больше здесь нигде не достать, а спросишь кого-нибудь – молчат как мертвые, только головами мотают, как будто не меда прошу, а чего-то непонятного. Достань меду, рядовой, а?