Пес и его поводырь
Шрифт:
Все было убрано и отмыто. Только запах мужского дезодоранта стоял неискоренимо. Не дай бог, кто-то натирается дерьмом из тюбика. Его начнут сживать со света. Будь ты хоть электрик, хоть директор департамента.
Вечный двигатель — зубная паста, таблетки после еды, «живая» вода из бутылочки, мертвое пиво из баночки, котлетка из коробочки. Индустрия кариеса и перхоти. Шампунь, дезодорант, «дирол» какой-нибудь. Одно требует другого.
Он стоял под горячим душем так долго, как мог. Потом холодный. Потом теплый. Из сумки,
Потом он лежал на диване и смотрел, как менялись смешные человечки и еще более смешные страны на экране в новостном блоке. Так долго такое продолжаться не могло — в дверь постучали. Уже предполагая недоброе, он открыл и не ошибся. Саша все же пришел. С тех пор, как наш скорбный быт украсился полуторалитровыми бутылями из под разнообразных напитков, отпала надобность в бидончиках, банках и многом другом.
— Бражка?
— Бери выше, — ответил мастер, — первачок.
— Отец родной. Я, во-первых, не хочу, а во-вторых, можно же водки купить.
— Зачем деньгами сорить? Деньги — они счет любят. Сесть-то дозволишь?
— Садись, коли не шутишь. Мне, вообще-то, дела еще делать.
— Какие у тебя дела, человек твой уехал. Лежи, отдыхай. Сомлел на озере-то?
— Чего я млеть должен? И что ты мне этого парня лепишь?
— По наитию. Однако, об озере. Это тебе круче, чем люстра Чижевского. Ионизация.
— Несомненно, круче. Я вот только в буфет схожу. Или в магазин.
— Зачем? У меня все есть, — из болониевой сумки с замком-молнией появились сало, банки с домашними соленьями, неизбежные пироги. И еще малосолая семга в полиэтиленовом пакете. Ее предстояло разделать.
— У тебя, что, Саня, за гульба, который день?
— Это не гульба. Это образ жизни. Город Каргополь предрасполагает к раздумиям и винопитию. Вот у нас на соборной площади какие две главные двери? Куда?
— Не осознал еще.
— Одна в пивную, другая в магазин. И где ты магазин знаешь, чтоб работал с семнадцати до ноль трех?
— Нет таких.
— Вот и я говорю. Так что не думай. Кушай.
Листая брошюрку про Каргополь, путешествуя по плану города, просматривая путевые дневники и цитатки из архангельских, вологодских, а то и самых близких, районных, газеток, он строил свою версию существования своего города и возможного присутствия себя там. Про себя самого он нашел неожиданно.
«Ибо я, как та смоковница проклятая: не имею плода покаяния; ибо имею сердце — как лицо без глаз; и ум мой — как ночной ворон, на вершинах бодрствующий; и закончилась жизнь моя, как у ханаанских царей, бесчестием; и покрыла меня нищета, как море.
Все это написал я, спасаясь от лица бедности моей, как рабыня от госпожи своей.
Но видел, господине, твое добросердечие ко мне и прибег к всегдашней любви твоей. Ибо говорится в Писании: просящему у тебя — дай, стучащему — открой, да не отвергнут будешь Царствия Небесного; ибо писано: возложи на Бога печаль свою, и тот тебя пропитает вовеки».
Более всего, его поразило слово Заточник. Не фрезеровщик, не токарь. Иоанн Заточник. Именно таким словом называли его первые годы работы, когда не было еще другого имени, того, с которым он сросся и которое прикипело к нему. Тот, кто распределял их первые имена, несомненно, знал место и обстоятельства появления этого текста. Формально прикрепляя его к месту появления на свет, тот неведомый клерк, выполнявший простую и важную работу: дать имя или присвоить псевдоним, подписал и акт о дарении ему, Заточнику, чужой судьбы, рано или поздно ставшей его.
Послушай, брат, чего мне ночью прислышалось. Складные какие вирши. И как своевременно.
«Я, как трава чахлая, растущая под стеною, на которую ни солнце не сияет, ни дождь не дождит; так и я всеми обижаем, потому что не огражден я страхом грозы твоей, как оплотом твердым.
Не смотри же на меня, господине, как волк на ягненка, а смотри на меня, как мать на младенца. Посмотри на птиц небесных — не пашут они, не сеют, но уповают на милость Божию; так и мы, господине, ищем милости твоей.
Ибо, господине, кому Боголюбове, а мне горе лютое; кому Бело-озеро, а мне оно смолы чернее; кому Лаче-озеро, а мне, на нем живя, плач горький; кому Новый город, а у меня в доме углы завалились, так как не расцвело счастье мое.
Друзья мои и близкие мои отказались от меня, ибо не поставил перед ними трапезы с многоразличными яствами. Многие ведь дружат со мной и за столом тянут руку со мной в одну солонку, а в несчастье становятся врагами и даже помогают подножку мне поставить; глазами плачут со мною, а сердцем смеются надо мной. Потому-то не имей веры к другу и не надейся на брата».
— Ты вот поставил передо мной трапезу. А мог водку выжрать и уйти. А то пироги. Брага. Ты — брат мне теперь, — обратился он к Саше.
— А ты не из секты?
— С чего это?
— Братья, истина, Бог…
— А что, Бог только в сектах?
— Те, которые верят, они про Создателя молчат. Ходят в церкву и постятся. А так вот, красиво и без брошюрки не рассказывают. Тут все-таки, не все как надо.
— Ты про себя лучше. Сам-то кто таков? Чего ты за мной с самогоном своим ходишь? Не нравлюсь, так отстань.
— Чего обижаешься? Ты в гостях у нас. А меня воспринимай как неизбежное зло. Незваный хозяин для гостя хуже монголоида. Или как там?
Алексей рассмеялся бы, если бы не был озадачен несколько.
— Расскажи, парень. А я полежу еще, не проснулся пока. Послушаю. Телевизор одним глазом посмотрю.
Саша сел к столу, нацедил себе первача, отчего в номере запахло… Не вонь сусла и перегара, а тонкий аромат зелья от умелых рук и хорошего сырья. Но все же, лучше бы не пить… Тяжко.