Пес, который говорил с богами
Шрифт:
— Если хочешь, повесь себе на шею. Я сделала такой же для Дамиана.
Элизабет взяла мешочек и стала рассматривать его, держа перед огнем.
— Это языческая вещь?
— Да.
— Что это такое?
— То, что поможет тебе помнить. Будет напоминать о связи с миром, который существовал до тебя и останется после. Может, тебе станет легче от мысли, что ничто не ново под солнцем. И знаешь, я завидую, что вы с Дамианом отправляетесь странствовать. Я тоже так хотела бы.
— Так что в нем?
— Для язычника — очень могущественная вещь. Для христианина, — она пожала плечами, — ничего особенного.
— Но что это такое, ты можешь мне сказать? Или это секрет?
— Секрет? — В голосе Барбары послышалось раздражение. — Никакого секрета. Секретность и догматизм — первые и важнейшие признаки обмана. Там внутри — желудь. Если хочешь, могу объяснить, что это значит.
— Пожалуйста.
— Христиане носят распятие, которое напоминает им о смерти и воскресении их Царя. Как я это понимаю — только не надо меня цитировать, — они верят, что их Бог-вседержитель устроил все так, чтобы смертная женщина смогла от него зачать, а затем послал своего сына на землю, и там его подвергли мукам и смерти, чтобы этот грех — которым он сам наделил каждого человека с рождения — был затем прощен. Все это выглядит довольно запутанно… — Она повела плечами и скривилась. — Орудие пыток и смерти, с помощью которого убили сына божьего, крест — такой же могущественный символ для христиан, как для нас, язычников, желудь. На самом деле, символизм креста основан на гораздо более древнем символизме желудя, который суть воскресение. Цикл перерождений, кажется, лежит в основе почти всех мировых религий. Возможно, потому, что это действительно похоже на волшебство. Семя, знаешь ли… Подумай о желуде. Зимой дерево как бы умирает: маленький желудь падает и лежит мертвый, засыпанный землей, как в могиле. Распятый Христос, лежащий в пещере, символизирует то же самое. Затем, весной, из толщи этой холодной, твердой как камень, мертвой на вид материи появляется тонкий, мягкий, нежный зеленый росток. И этот маленький дуб знает, когда выходить наружу. Не слишком рано и не слишком поздно. Корни знают, что им нужно держаться за землю, листья знают, что должны стремиться вверх. Это происходит каждую весну. И началось задолго до христианства, задолго до любой религии или мифологии. А теперь ты можешь положить его в мешочек и забрать себе. Никакого фокуса, ничего сверхъестественного, «всего лишь» — чудо жизни. Природа и есть магия — она Мать нам всем… Для нас, язычников, материнская сила жизни реальна, осязаема. Нам не нужно ничего классифицировать, как некоторым, ну, знаешь, у кого вера основана на словах других людей или книг, где написано, как все должно быть. Мне не нужна религия, согласно которой я не могу видеть все своими глазами и должна полагаться на священников и проповедников, пресвитеров и ребе, пап и святых отцов, которые скажут мне, где истина. Людей, которые будут говорить, во что мне верить. Нет, подруга, и мне жаль бедных варваров, которые ищут свидетельств, очевидных доказательств. Ищут всю свою жизнь и зачастую — в страданиях, чтобы укрепить свою веру. Язычникам не нужна эта борьба, — она снова передернула плечами, — мы просто смотрим вокруг. — Барбара помолчала, глядя в огонь. — Ты понимаешь, я думаю, что разные религии — это попытки человека понять окружающий мир, правильно? Понимаешь, о чем я? Хорошо. Скажем, символизм распространен везде, и почти везде мифы одинаковы. Царь всегда умирает ради блага своего народа. Эта история была уже древней, когда распяли Христа. И для язычников ее каждый год олицетворяет красота смерти и возрождения солнца. Разумеется, солнце не умирает, но символы помогают нам отмечать то, во что мы верим, и сохранять об этом память. История о царе, умирающем за свой народ и оживающем весной, — одно из самых прекрасных языческих верований, и раннее христианство канонизировало этот миф, чтобы привлечь европейских язычников. Вот почему Пасха соединяет в себе черты как ближневосточного христианства, так и религий европейских язычников… Что же до твоего мешочка, его содержимое, конечно, символ. Он важен только для твоей памяти, но сам по себе не имеет никакой силы, естественно. Это желудь со склона Гластонбери — места, которое очень много значит для язычников, но я не хочу сегодня тебе наскучить, поэтому опустим подробности. Еще там лежит маленький кусочек оленьего рога, сильный и древний символ Зеленого человека [8] , мужчины, зимы-смерти, Отца. Когда ты найдешь что-нибудь и поймешь, что оно должно быть в этом мешочке, положи его туда, понимаешь? — Барбара протянула еще один. — Это для Дамиана.
8
Кернуннос у древних кельтов — рогатый бог лесов, мужская ипостась земли, один из самых почитаемых кельтских богов.
Элизабет, не торопясь, взяла его, задумчиво глядя сквозь оранжевый отблеск костра.
— Ты сделала для нас обоих?
— Конечно. Я бы не стала делать один для Роланда, не сделав второго для Оливера [9] , правда? Поскольку Дамиан — собака, он уже язычник, он знает Мать и Отца много лучше, чем любой из нас может мечтать. Они всегда с ним. — Австралийка говорила непринужденно, словно посмеиваясь, но Элизабет не сомневалась, что она серьезна. Девушка держала оба мешочка в руке, переводя взгляд с луны на Барбару и на огонь.
9
Герои французского героического эпоса «Песнь о Роланде» (ХI—ХII вв.).
— Скоро осень. — Она сама не знала, почему сказала это. Ей показалось, что это важно.
— Да, — с призрачно-печальной улыбкой ответила Барбара, — скоро.
И так странно посмотрела на Элизабет, что девушка подумала, не увидела ли она чего-то в ее будущем? Элизабет надела один мешочек на шею и спрятала его под рубашку. Потом присела рядом с Дамианом и повесила второй на его короткую мощную шею.
— Это принесет нам удачу, — сказала она псу.
— Не удачу, — резко поправила Барбара. — Это глупая человеческая идея, вроде зла, греха или магии. Есть только жизнь. Смотри — собака динго съела детеныша кенгуру. Хорошо для собаки, плохо для кенгуру. Это зло? Динго порочна? Ее направило что-то сверхъестественное? Если кенгуру убежит, это будет хорошо, это удача? Хорошо для кого? Маленькие щенки динго останутся голодными, может, умрут от голода — так это зло или работа ангелов? Или это жизнь?… Будь уверена, — Барбара становилась все серьезнее, — что бы ни случилось с тобой и Дамианом, это не будет действием сил зла, или божественного промысла, или магии, или чертовой удачи. Это будет жизнь, игра, которая длится с начала времен. Это будут твои навыки, твой ум, твоя отвага против навыков, ума и отваги других. Выживают самые приспособленные, если угодно. Природа не различает твою и чью-нибудь еще жизнь. В этом смысле мы все поистине равны. Пусть Севилл делает все худшее, на что способен, а ты делай лучшее, на что способна ты. Твоя дружба с ним, — она кивнула на собаку — любовь, которая вас связывает. Вот это и есть волшебство. Это единственная на свете магия, по крайней мере — единственная, которая тебе когда-либо будет нужна… Запомни, Элизабет Флетчер, — с воодушевлением продолжала Барбара, — в тебе течет ирландская кровь, и этот маленький мешочек будет напоминать тебе о том, чтобы ты оставалась честна с собой, о тех узах, которые связывают тебя с твоим народом, с религией твоих предков — более древней, чем ты можешь себе представить. Мысли об этом помогут тебе в пути.
Спустя некоторое время разговор затих, и они остались сидеть в темноте, глядя на языки пламени. До этого дня Элизабет ни разу не сидела у открытого огня, вне дома, и ее восхищало то, что пробуждалось в ней здесь, в темноте. Совсем не похоже на искусственный газовый камин в доме ее отца, где пламя разгоралось или опадало от поворота ручки. Дамиан лежал по другую сторону костра и смотрел ей в лицо. Золотисто-рыжие вспышки дрожали над его темным силуэтом, извивались и танцевали, как ее мысли.
В понедельник утром, завтракая, Барбара и Элизабет с облегчением отметили, что в новостях собаку не упомянули. Награда в двадцать пять тысяч долларов все еще висела над головой Дамиана, но, по крайней мере, охотничий азарт шел на убыль. Элизабет собиралась уехать вечером, с наступлением темноты. Барбара ушла на работу. Элизабет направилась к раковине, чтобы вымыть посуду, а уж потом складывать вещи. Она собиралась остаток дня потратить на чистку курятника. Девушка хотела как-нибудь отблагодарить Барбару за доброту: она случайно услышала, как та говорила Марку, что собирается заняться курятником. Вроде бы мелочь, но девушке было приятно, что она может это сделать. И тут она услышала, как подъехала машина. Внезапный страх, похожий на удар тока, пронзил ее, когда она бросилась к двери посмотреть, кто приехал.
Там стоял Билл.
Она резко открыла дверь и выбежала на крыльцо. Дамиан, лежавший на коврике возле дровяной печи, встревожился и выскочил следом.
— Господи, Билл, они приедут следом за тобой!
— Я так не думаю. Я уверен, что теперь…
— Они приедут! — горячо сказала Элизабет. Она стояла на дорожке с поднятой головой и прислушивалась. — Они приедут, — прошептала она еле слышно. Дамиан стоял рядом и смотрел ей в лицо.
— Элизабет, нам нужно поговорить. Ты…
— Билл, я собираюсь отсюда уехать. Ты не понимаешь. Ты привел их сюда — ты не хотел, но они сейчас приедут. Теперь они знают, что собака у меня, и они будут следить за отцом и за тобой. Мне нужно уходить. Я позвоню тебе из автомата вечером, если смогу.
Она повернулась, чтобы уйти, но Билл схватил ее за руку.
— Элизабет, ты должна меня выслушать, нам нужно поговорить. Дэйв больше не собирается это терпеть. Он разговаривал с Севиллом, и Севилл уверил его… — Дамиан метнулся между ними, Билл замер на полуслове и отпустил ее руку. Затем сделал шаг назад. — Эта собака… — начал он, но сразу же замолчал: из-за поворота на полной скорости вылетела машина. Белый фургон въехал на дорожку, за ним — черный седан, так хорошо знакомый Элизабет. Из-под колес полетел гравий. Она бросилась за дом, громко зовя Дамиана за собой.
Но пес медлил — его бойцовская натура не позволяла пропустить такие горячие и потенциально опасные события. Кто бы ни были эти чужаки, они напугали Элизабет.
— Дамиан, — нетерпеливо крикнула Элизабет из-за дома. — Дамиан, ко мне!
Она с ужасом увидела, как распахнулась передняя дверца черной машины. Вышел Севилл — его глаза не отрывались от собаки, а физиономия выглядела довольной. Он заговорил сладким, как патока, голосом:
— Ну, Дамиан, как поживаешь? Иди сюда, иди, хороший песик. Хороший пес Дамиан. Иди ко мне!
Элизабет увидела, как пес припал к земле и слегка вильнул хвостом, неуверенно подчиняясь.
— О господи, нет! — закричала Элизабет и рванулась к собаке. — Иди сюда, иди ко мне! Дамиан, беги!
Севилл даже не взглянул на нее. Он смотрел только на собаку, и голос его был бархатным:
— Мой мальчик, иди скорей ко мне. Давай, иди в машину. — Не поворачивая головы и не отводя взгляда от собаки, он приказал Тому и Чейзу: — Не высовывайтесь. Оставайтесь на месте, не спугните его. — Он протянул руку к собаке — ладонью вверх, словно держал еду. — А вы, Флетчер, — добавил он, — не вмешивайтесь.