Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь
Шрифт:
СЕКС И ОДИНОКИЙ ПОЭТ. Посмотри на нее, мою нежную хищную птицу с гладкой головой и перьями, отороченными золотом. Она сидит на моем запястье, а я ее глажу. Она сделала из меня насест. Она зовет меня своим маленьким насестом и рада точить о меня коготки. Мое искусство оставляет шрамы.
Хозяйка ли я ей? Кто из нас кого зовет? Слышит ли она мой зов или это я ей отвечаю? Она охотится. Охотится на меня. Моя нежная плоть – наслаждение для ее клюва.
Голос у нее резкий, пронзительный, он выкован ветром. Невидимые нити притягивают
Такова природа нашего пола: она раздвигает ноги, а я пробираюсь внутрь ее, раскаленная докрасна. Я кукарекаю у нее внутри, как Шантеклер, красный хлыщ на красном холме. Она говорит:
– Мой маленький красный петушок, пой еще. – И я пою, пою изо всей мочи своих легких. Воспеваю краешек бледно-красного восхода. Воспеваю мир, мокрый от росы. Я расщепляю ее этим шумом, и она разбивается подо мной вдребезги рассветом удовлетворенной страсти.
«Мой маленький красный петушок», – называет она меня, и я рада быть маленькой домашней птичкой, что живет с благословения Эзопа. «Басня о Соколихе и ее Петушке».
– Труды Сапфо, – сказала Долл Снирпис.
Роскошная леди была одета в красное.
Краснела рубиновая заколка, что скрепляла ее выкрашенные хной волосы. Краснел агатовый шрам на горле. Краснели губы, напоминавшие лук Амура. Краснел бельведер ее бюста, а ниже талии раздавалось в стороны Красное море, ниспадая на турецкие шлепанцы, уютно устроившиеся на турецком ковре.
– Труды Сапфо, – сказала Долл Снирпис.
– Очень Верно. Очень Правильно, – изрекла мисс Мэнгл, наконец заметив, что Долл шевелит губами.
– Величайшая поэтесса античности, – сказала Долл. Она затягивалась булькающим кальяном, пока наркотик не успокоил ее. Но спокойна она не была – она кипела от любви. Долл открыла книгу.
«Я в плену у любви И дрожу от желанья, которое горько и сладко…»Она закрыла книгу. Закрыла глаза. И увидела лицо Руджеро.
«Я тоскую о нем, словно лань по красавцу-оленю…»Она представила себе Руджеро с оленьими рогами.
В комнате на другом конце города Руджеро задумчиво смотрел в чернильницу.
– Я больна от любви, – сказала Сапфо. Потом засмеялась и взяла свой чемоданчик. Болеть от любви, конечно же, лучше, нежели болеть любовью.
В прошлом она радовалась любому кораблю, что причаливал к ее пристани, показывая ей широкий корпус или узкий киль, и сразу складывала багаж в его трюмы. Когда новое обиталище становилось слишком тесным, она бежала с корабля. Такова Сапфо, и это доказывала куча бумаг. Почему же тогда римская церковь сожгла ее стихи и предала анафеме?
– Познай себя, – сказал Сократ.
– Познай себя, – сказала Сапфо, – но так, чтобы об этом не узнала Церковь.
Слово вселяет ужас. Обольщающее, намекающее, слово, что влечет трепещущую руку к запретному ключу. Слово, скрытое за дверью, слово, которое ждет, чтобы его выпустили наружу, ускользающее от цензуры, слово, от которого трескается шрифт. Слово, что несет не мир, но меч. Слово, которое утешает, как каменная соль. Слово, которое не кается.
Слова приходят на мой зов, но кто кого зовет? Ветер приносит вопль, которому сотни лет, плач, что зародился до смысла, плач, доносящийся из пустыни, где нет ни еды, ни питья. Оборванный пророк в пылающих одеждах.
Перед Словом простираются день и ночь, голод и холод насмехаются над ним, но Слово само себе день и само себе ночь. Слово Голод слово Холод. Я не могу есть свои слова и все же ем их. Я ем сущность, хлеб – и вбираю их в себя, слово и сущность, сущность и слово, в ежедневном благословенном причастии.
Кто кого зовет? Слово высекается из сущности, как скульптура из камня. Слово накладывается на сущность так же, как ветер точит скалу. Слова рождались и рождаются из столкновения. Слово вытекает из лётки и попадает в форму.
На дуле ветра – сокол.
Я люблю обман песка и моря. То, что кажется, – не то, что есть. Огромная протяженность неопределенности притягивает меня босую, полуодетую, когда в небесах нет никаких красок. Белое тело в белом платье на белом краю моря.
Она носила белые розы – не красные.
Когда Аполлон протаскивал звезды сквозь колеса своего фаэтона, она поднимала лепестки, падавшие к ее ногам. Полная луна горела над ее головой, как новенькая монета, а она отражалась в воде, узкий рог белый рог.
Она несла луну над головой, как святой носит нимб.
Она бросала лепестки в воду и колыхала звезды.
Именно этого она и хотела: раскачать, казалось бы, твердый мир, повиснуть над ним так же, как над ним висит луна, отбрасывать его ежечасной тенью. Нести белые розы – не красные.
Мудрая Сапфо. Разве я мудра? Разве мудро было влюбиться в Софию, одну из девятерых детей, если не самую непорочную, то самую трудную в угождении?
Мою Музу.
Было время, когда за ней ухаживали все поэты и философы, даже Сократ. Но она выбрала меня. В те дни я писала стихи. Писала от красоты, от любви, а благодаря ей – и от мудрости. От мудрости тела.
Наши ноги были босы, солнце палило, и ни одна мысль не могла избежать его тяжести. Солнце давило мысли так же, как давят пятками спелые гроздья. Жар и тяжесть преображали мысли, пока те не переставали походить на самих мыслителей. Мысли были сладкой отравой, и мы с Софией растягивались на берегу, пьяные от слов и густого вина.