Пещера Лейхтвейса. Том первый

Редер В.

— Кроме вас, ни с кем.

— Отлично. Не болтайте и впредь, а через час приходите к воротам, где начинается дорога в Вейдлинген. Я явлюсь туда с отрядом надежных людей, вы присоединитесь к нам, и мы все вместе поедем в усадьбу Баумана. Надеюсь, ваша надежда оправдается.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь.

Высоцкая, заранее уверенная в успехе, распростилась с майором. Она была уверена, что месть ее удастся, что Лейхтвейсу не миновать гибели. Он хотел убить ее, а она теперь намеревалась возвести его на эшафот.

Майор тем временем обдумывал план поимки Лейхтвейса. Он чувствовал, что сам, по старости лет, не справится с этой задачей. Он вспомнил, что граф Батьяни как-то раз говорил, что даст обет никогда больше не ходить на охоту, если бы ему только удалось предпринять удачную облаву на разбойника Лейхтвейса, что он готов затравить его, как дикого зверя, и что успех в этом деле раз и навсегда вознаградит его за все неудачи.

Майор сел за письменный стол и написал графу Батьяни письмо, в котором приглашал его принять участие в облаве, устраиваемой по соседству от усадьбы Вейдлинген. Он упомянул о том, что предстоит охота на опасного хищного зверя, давно уже наводящего страх на всю страну.

Письмо это майор послал графу через курьера. Затем он позвал шесть самых отважных своих офицеров и приказал им приготовиться через час к обходу за чертой города, причем указал на то, что они должны вооружиться с головы до ног.

Граф Батьяни не заставил себя долго ждать. Он прибыл в отороченном мехом охотничьем костюме, вооруженный двуствольным ружьем и охотничьим ножом.

— Вы озадачили меня своим приглашением, — сказал он, поздоровавшись с Ремусом, — но я догадываюсь, что вы пошутили со мною. Ведь вы пишете об опасном хищном звере, а между тем у нас, кроме диких кабанов, да разве еще захудалых медведей, нет никаких хищных зверей.

— Тем не менее сегодня ночью вы встретитесь лицом к лицу с очень опасным зверем, — ответил Ремус, — и я уверен, что вы будете благодарны мне за то, что я вас пригласил.

— Какой же это зверь?

— Это зверь в образе человека — Генрих Антон Лейхтвейс.

Граф Батьяни так и вскрикнул от радости. Глаза его засверкали жаждой мести.

— Да, — произнес он. — Это будет превеселая охота. Итак, вперед, за дело!

Лейхтвейс прибыл в Вейдлинген уже под вечер. Соскочив с коня, он отвел его в конюшню и затем отправился в дом к Бауману, который ожидал его в одной из задних комнат.

— Ну, что, — спросил Бауман, — ты привез лекарство?

— Привез, хозяин, — ответил Лейхтвейс, — я исполнил ваше поручение в точности. Акушерка прислала вам вот эту бутылочку и велела передать, чтобы вы дали больной одну столовую ложку, а если это через час не подействует, то нужно дать вторую.

Бауман выхватил у Лейхтвейса бутылочку.

— Хорошо, что ты наконец вернулся, — сказал он, — моя жена чувствует себя все хуже и хуже, и я опасаюсь печального исхода. Надеюсь, что это лекарство спасет ее.

— Надеюсь, что оно спасет вашу супругу, — отозвался Лейхтвейс и насмешливо взглянул на Баумана.

Тот сделал ему знак удалиться, и Лейхтвейс вышел из комнаты. Выйдя за дверь, он вынул из кармана другую бутылочку.

— Вот он, настоящий-то яд, — пробормотал он, — а я дал тебе только безобидные желудочные капли. Негодяй, ты еще сегодня поплатишься за твои злодеяния.

Тем временем Бауман, держа бутылочку в руках, злобно улыбался.

— Вот то, что мне нужно, — прошептал он, — оно даст мне желанную свободу и счастье. Скоро Елизавета будет моей женой. Скоро она здесь, в этом доме будет хозяйкой и никто уже не будет в состоянии разъединить нас.

Он направился в ту комнату, где лежала его больная жена Юлия. Юлия была красивая женщина, но горе и скорбь подточили ее здоровье и наложили на ее лицо печать страдания. Глаза ее, в свое время искрившиеся жизнерадостностью, были отуманены слезами, проливаемыми этой страдалицей в бессонные ночи.

У постели больной сидела Елизавета. Юлия держала в своих руках руку молодой девушки и глядела на нее благодарным взглядом.

— Как ты добра, Елизавета, — сказала она. — Ты искренняя и преданная подруга моя, и я не знаю, как тебя и благодарить.

Елизавета густо покраснела. Ее мучили угрызения совести. Она отлично понимала, что предательски обманывает эту женщину, что она не заслуживает ее доверия и любви.

Иногда Елизавете было стыдно самой себя, и она проклинала тот час, когда впервые переступила порог этого дома. Куда девалась та Елизавета, гордо шествовавшая с ружьем в руке по лесу и украшавшая домашний очаг лесничего своей добродетелью, красотой и непорочностью? Все это погибло безвозвратно.

Дом лесничего опустел. Там ныне хозяйничал рыжий Иост; мать умерла, отец пропал без вести, вероятно, давно уже умер, а Елизавета — гордость и радость отца, любимица его — превратилась в любовницу женатого человека. Она сама себя презирала. Как же это все случилось?

Вспоминая обо всем этом, Елизавета невольно покраснела. Неужели она на самом деле любила Баумана, или она благоволила ему только потому, что хотела рассердить другого? Да, Елизавета принимала ухаживания Баумана, но сердце ее принадлежало другому. Она вспомнила то время, когда еще жила в доме доктора Зигриста в Висбадене.

Это было дивное время, богатое сладостными и горестными воспоминаниями. Сначала она долго хворала; в то время Зигрист почти не отходил от ее постели, он лечил ее всеми доступными ему средствами, пуская в ход все свои познания и опыт, чтобы спасти ее. Когда ему наконец удалось вылечить ее, когда Елизавета встала с постели, когда поправилась и снова стала сильна, здорова и красива, — она сделалась помощницей матери врача. Не дожидаясь просьбы старушки, Елизавета сама смотрела за ведением всего хозяйства, и Зигрист не раз говорил, что она только и внесла с собою в дом порядок и удобство. Елизавета была счастлива этой похвалой, так как любила Зигриста.

Любовь эта глубоко вошла в сердце молодой девушки. Но внезапно налетела буря и уничтожила все. Зигрист куда-то уехал. Елизавета думала, что он, как это было уже несколько раз, уехал к какому-нибудь больному во Франкфурт; молодой врач ведь давно уже составил себе хорошее имя, и удачные случаи из его практики принесли ему громкую известность.

Накануне своего отъезда он попросил Елизавету уложить его вещи в дорогу. Они были только вдвоем в кабинете. Он сидел за письменным столом и при свете лампы читал какое-то научное сочинение, по крайней мере он делал вид, что читает. На самом деле он смотрел через книгу куда-то в пространство. Вдруг он встал, подошел к Елизавете и обнял ее.