Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
— О, Лейхтвейс, Лейхтвейс! — воскликнул глубоко огорченный Зигрист. — Мы не переживем разлуки с тобой. Ты повергнешь нас в уныние и отчаяние, если оставишь нас одних.
— И все-таки вы должны остаться, — возразил Лейхтвейс с непоколебимой твердостью. — Есть еще одна причина, кроме той, о которой я вам уже говорил. Подумайте, друзья, куда мы денемся с нашим дорогим, ненаглядным сыном, если нам удастся спасти его? Мы хотим, мы должны привезти его сюда, за море, в новую отчизну, которую мы основали в дикой Аризоне. В наше отсутствие вы должны охранять эту отчизну, наш милый, славный поселок. Неужели мы опять подвергнем уничтожению эти хорошенькие домики, эти поля и нивы, плоды наших тяжких трудов? Если мы все уедем и потом снова вернемся, то не найдем ли мы здесь безотрадную пустыню, как это уже было после уничтожения апачами нашего поселения. Любезный Зигрист, отважный Бруно, дорогие Бенсберг и Резике, не увеличивайте моей муки. Останьтесь здесь на страже нашего будущего. Клянусь вам, как от своего имени, так и от имени Лоры, мы вернемся обратно не теряя ни минуты, как только будем держать в своих руках наше возлюбленное дитя. С вами мы жили, с вами вместе хотим и умереть. Похороните меня, если на то будет воля Божья, под этим дубом, под которым я перенес столько ужасов и столько бесконечного счастья.
Рыдания заглушили остальные слова Лейхтвейса. Лора бросилась на грудь Елизаветы, которая с нежностью целовала залитое горькими слезами лицо подруги. Остальные разбойники также заливались слезами. Они плакали, как дети, и не стыдились своих слез.
— В таком случае, — воскликнул Зигрист, первый овладевший собой, — мы, как и прежде, подчинимся тебе, атаман! Все, что ты решаешь, бывает всегда умно и правильно. И теперь ты прав, как всегда. Освободи сына из рук негодяя Батьяни и возвращайся как можно скорей в твое новое отечество. Когда ты вернешься, то, клянусь тебе, ты найдешь здесь все в таком же состоянии, в каком оставляешь. День вашего возвращения будет счастливейшим днем для Лораберга.
Все принялись с лихорадочной поспешностью снаряжать отъезжающих в путь. Багаж Лоры и Лейхтвейса был нагружен на мула, сами они сели на верховых лошадей; то же сделали и остальные разбойники, желая проводить дорогих людей хоть часть пути. Последний раз остановились разбойники и его жена перед старым первобытным дубом. Они в безмолвном волнении смотрели на его раскидистые ветви, как в горе, так и в счастье осенявшие их головы. Еще раз окинули они взором всю окрестность, и слеза за слезой катилась из их глаз. Наконец Лейхтвейс дал знак к отъезду. Безмолвно тянулся караван по лесной опушке. Никому не хотелось говорить: от избытка чувств уста немеют.
Едва достигли берега реки Гилы, как начало темнеть. Лейхтвейс и Лора остановили своих коней. Собрав около себя товарищей, Лейхтвейс заговорил глубоко взволнованным голосом:
— Дорогие друзья мои! Час разлуки настал. Расстанемся как мужественные люди, привыкшие смотреть в глаза смерти. Вспомним, сколько раз мы ощущали на себе всесильную десницу Божью, готовую всегда защитить нас от грозной опасности. Обнимемся еще раз, братья мои, и примите мои последние наставления: берегите и охраняйте нашу долину. Если нам не суждено будет увидеться, то живите в ней мирно и счастливо. Отныне никогда не простирайте руки к чужому добру. Напротив, оказывайте гостеприимство и защиту каждому страннику, проходящему через Лораберг. Юноши, берите себе в жены женщин, которые будут любить и уважать вас, и вы будете счастливыми мужьями и отцами. Родители, ведите жизнь мирную и спокойную и с радостью наслаждайтесь тем, что судьба послала на вашу долю.
Так как всякое общество, как бы оно ни было мало, нуждается в руководителе, а я, ваш нынешний глава, вас покидаю, то заместителем себе и, если уж на то пойдет, преемником назначаю Зигриста. Он человек надежный и хороший и поведет вас к добру. А теперь прощайте… Еще раз горячее, сердечное спасибо вам за вашу любовь ко мне. Генрих Антон Лейхтвейс никогда не забудет вас. Если нам не суждено больше увидеться здесь, то будем утешать себя надеждой, что мы встретимся там, наверху, на небесах, где встречаются все, любившие друг друга на земле.
Разбойники обняли обожаемого ими атамана. Они целовали его лицо и руки, с трудом удерживая горькие рыдания.
— Довольно… довольно!.. — воскликнул наконец Лейхтвейс, будучи дольше не в силах владеть собой. — Будущее должно нас встретить сильными и хладнокровными. Еще раз прощайте, будьте счастливы… До свидания…
— До свидания, до свидания, Генрих Антон Лейхтвейс, доброго пути… доброго пути… до свидания.
Лейхтвейс пришпорил лошадь, и они вместе с женой пустились вперед. Кони перешли реку Гилу вброд и вышли на противоположный берег. Лора и Лейхтвейс еще раз оглянулись назад… последний взгляд… поклон, и путешественники исчезли в лесу.
В глубоком молчании вернулся Зигрист со своими товарищами в Лораберг.
Глава 147
УЗНИК КРОВАВОГО ЗАМКА
Еще раз приводим нашего читателя в Кровавый замок. Он, вероятно, еще не забыл этого, пользующегося такой мрачной славой по всему Рейну, замка, в котором разыгралось столько потрясающих событий нашего романа. В этом замке Зонненкамп поселил свою дочь Гунду с намерением укрыть ее от жадных взоров света, которые могла привлечь ее красота и миловидность. Здесь же жил загадочный англичанин, освободивший Батьяни из тюрьмы. Во дворе Кровавого замка Лейхтвейс судил деревенского мучителя, скаредного доцгеймского старшину Михаила Кольмана.
В настоящую минуту в стенах старого здания снова раздавались жалобные стоны. В башне замка был слышен жалкий детский голос; в ней изнывал бледный, несчастный мальчик. Он имел очень жалкий, изнуренный вид, но даже это не портило его замечательной красоты. Этот мальчик был живой копией своего отца. Это был Генрих Антон Лейхтвейс в юности. Так должен был выглядеть знаменитый разбойник, когда в его глазах светились детская чистота и невинность. Маленький Антон, сын Лейхтвейса и Лоры, прижался к оконной нише круглой башенной комнаты. Некогда красивое, сделанное из хорошей материи платье висело лохмотьями на его тощем теле. На его руках, шее, узкой груди, из-за отвернутой, грязной, по-видимому, давно не менявшейся рубашки были видны кровавые рубцы, следы ужасных, не поддающихся описанию истязаний. Бедное дитя дрожало всем телом. Крупные капли пота покрывали его белый лоб, увлажняя черные кудри, спутанные и давно не чесанные. Перед ним стоял человек, махавший над головой кожаной плетью. Время от времени он безжалостно хлестал ею маленького узника.
Этот человек был граф Батьяни. Он был в одном халате. На его прямых черных волосах была турецкая феска, что делало его поразительно похожим на цыгана, кем он, впрочем, и был. Гаснущие лучи заходящего солнца освещали эту потрясающую картину. Дневное светило, покидая землю, взглянув на эту сцену, поспешило как можно скорей укрыться за покрывающие вечернее небо облака. Солнце терпеливо взирает на все, что творится на земле, на всякие гадости и ужасы. Но истязание беззащитного ребенка является самым отвратительным, низким, бесчеловечным из всего того, что ему доводится видеть на земле и освещать своими золотыми лучами. На это способен только самый низкий негодяй. Напрасно плакал маленький Антон, тщетно протягивая бледные, худые ручки к своему беспощадному мучителю. Жалобы, слезы, просьбы вызывали только грубый смех со стороны Батьяни, и плеть еще с большей жестокостью гуляла по обессиленному вследствие лишений телу маленького узника.
— Ты безнадежный мальчишка, — кричал на него Батьяни. — Ты маленький негодяй, который только сердит и злит меня. Я обещал герцогу сделать из тебя человека, так как ты предназначен для службы в армии, и свое обещание Его Светлости я сопровождал следующими словами: «Или я выдрессирую из сына разбойника приличного человека, или он отправится на тот свет». Ха, ха, ха, последнее будет, кажется, вернее. За три месяца, что ты находишься в моей власти, твои физические силы порядочно поистощились; ты, по-видимому, уже недолго протянешь. Но до тех пор я буду исполнять свою обязанность. Я приставлен к тебе воспитателем, а как я это понимаю, и твоим тюремщиком. Ты должен почувствовать, что граф Сандор Батьяни имеет основание ненавидеть тебя, жалкий крысенок. Твой отец оскорбил и осрамил меня, он тысячу раз покушался на мою жизнь; твоя мать пренебрегала мною, она сделала меня посмешищем целого света: в первую ночь после свадьбы она убежала в подвенечном платье. Это ты должен искупить, змееныш… да, искупить… ты должен это искупить…