Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
— Пришел ли ты, Андреас… пришел ли ты за тем, чтобы простить меня?.. Знаешь ли ты теперь все?.. Не правда ли, ты теперь больше не осуждаешь меня?.. Ты знаешь теперь, что твоя несчастная жена была неповинна во многом дурном, что она причинила тебе? О, Андреас, скажи мне, что ты меня прощаешь; одно это слово, одно слово, оно будет звучать для меня прощением, когда я буду умирать. Я уйду тихо-тихо… Смерть пошлет мне мир, которого я не могла найти на земле.
— Аделина! — воскликнул Зонненкамп. — Моя любимая, прекрасная жена, я всегда любил тебя, я и теперь тебя люблю и буду любить до последней минуты моей жизни. Прощаю тебе от души все и тебя молю простить меня, простить ради нашего дитя, нашей Гунды.
— Наше дитя… — прошептала умирающая. — Передай ей мое последнее прости… Скажи ей, что над ее головой витает благословение ее матери, которая ее всегда любила. Передай ей, что я умираю, примиренная с тобой… примиренная…
Она несколько раз повторила «примиренная», но с каждым разом все тише и тише. Выражение тихого счастья легло на ее просветленные черты.
Зонненкамп нагнулся совсем близко к ее лицу, положил руку к ней на плечо и прижался губами к ее губам.
— Как сладок твой поцелуй, Андреас, — тихим вздохом пронеслись слова несчастной женщины. — С этим поцелуем моя душа отлетит в вечность.
Но это счастье ей не было дано. Еще с четверть часа продолжались ее предсмертные муки. Она все повторяла «примиренная», «примиренная»… Наконец сознание ее стало блуждать в прошедшем, и страшные картины рисовались перед ее отлетающим воображением.
— Андреас! — вдруг закричала она выпрямившись и уставившись в пространство стекленеющими глазами. — Держи меня, защити меня, вот он, вот он идет, этот негодяй, Галлони… Ты опять хочешь заставить меня подчиниться тебе?.. Я не хочу… Не хочу… Магнетизм — адское… помогите… Месмер… помогите!.. Андреас… Месмер… я не могу больше понимать вас… Ваши черты сливаются… Я коченею… Как темно кругом… Нет, Мария Терезия, я не могу сдержать клятвы… любовь сильнее королевской власти… Я люблю его… я с ним примирилась, примирилась, примирилась…
Дрожь пробежала по дивному телу Аделины, голова ее откинулась назад, и глубокий вздох порвал последнюю нить, привязывающую ее к земле.
— Она скончалась! Аделина Барберини умерла!
С этими словами Зонненкамп закрыл ей глаза. Долго сидел он неподвижно около покойницы, окруженный разбойниками. Лора и Елизавета стояли тут же, нежно прижавшись к своим мужьям. А над головами этой группы тихо колыхались верхушки гигантских деревьев первобытного леса.
Зонненкамп велел очистить всю долину от трупов дикарей. Их побросали в реку Гилу, течение которой унесло их в море.
Только одна могила осталась в горном ущелье Сьерра-Невады. Рано утром в нее опустили Аделину Барберини. Андреас Зонненкамп, проливая искренние горячие слезы, бросил в нее первую горсть земли. Лейхтвейс и Лора последовали его примеру, за ними остальные разбойники. Очередь дошла до старого Боба. Он по-своему оказал последнюю почесть умершей.
— Аделина Барберини?!.. Странно… Я поклялся бы, что эта женщина — самый отважный юноша, какой когда-либо попирал равнину Аризоны. О, женщина, или юноша, я крепко любил тебя Аделино, и буду любить, хотя ты и сделался Аделиной Барберини.
Затем Зонненкамп с зятем, разбойниками и старым Бобом вернулся к развалинам Лораберга, где он оставил свой ценный караван. Он нашел его целым и невредимым и, с глубоким, сердечным чувством распростившись с Лейхтвейсом и его товарищами, пустился в дальнейший путь.
В тихом ущелье Сьерра-Невады стоит одинокая могила. Красивейшие цветы первобытного леса цветут на ней, роскошные бабочки и огромные жуки посещают холмик, под которым покоится Аделина Барберини. Ее мятежное женское сердце в дикой глуши Америки нашло наконец себе желанный мир и вечный покой.
Глава 144
ПРАЗДНОВАНИЕ ДНЯ РОЖДЕНИЯ В СЬЕРРА-НЕВАДЕ
Прошел год.
Лораберг, превращенный дикими жадными индейцами в груду мусора и развалин, восстал из пепла. Но теперь это уже не город. В Лораберге уже не живут несколько сот поселенцев. Нет, на его месте ютятся на опушке леса всего несколько домиков. Но кто взглянет на них, тот невольно забудет, что он находится в такой глуши самой дикой части дальнего запада Америки. Какими красивыми и чистенькими смотрятся эти домики! Как тщательно обтесаны бревна, из которых они построены, как крепко и плотно сделаны крыши, покрытые дерном. Как весело и приветливо выглядят окна, завешанные белыми занавесками — чрезвычайно редкое явление в этой части Америки. Белые занавески — этот верный признак, что домашнее хозяйство находится в руках немецкой женщины — редко встречаются в Америке. Даже в громадных домах Нью-Йорка, Чикаго, Балтиморы, Филадельфии, населенных богачами, окна обходятся без этого малого украшения.
Но если вы где-нибудь встретили на окнах белые занавески, то можете быть уверенными, что эту квартиру занимает немецкое семейство.
А поля, окружающие Лораберг, залитые солнцем в настоящую минуту? С какой заботливостью они содержатся! Позади домов разведены садики, и каких только цветов там нет! Просто сердце радуется. Тут растут и шиповник, и скромные фиалки, и душистые гиацинты. Разных цветов крокусы поднимают свои нежные головки; в траве прячется земляника. На плодовых деревьях висят роскошные плоды. Персиковое дерево уже давно сбросило свои бледно-розовые лепестки, и ветки его ломятся под тяжестью плодов.
Тут везде виден немецкий труд, немецкое прилежание, немецкий дух. А красивый скот, лошади, птицы — все здесь указывало на зажиточность и приволье. Никто не поверил бы, что всего год тому назад эта местность представляла долину смерти.
Полдень. Работы нет. Под развесистым дубом две хорошенькие женщины накрывают на стол: это Лора и Елизавета. Они накрывали белой скатертью длинный стол, сделанный из простых, хорошо обструганных досок. На него поставили девять приборов, блюда, стаканы, вилки и ножи. Лора принесла из дома два огромных букета диких цветов и также поставила их на стол.
— У нас сегодня рождение, — радовалась она, — стол должен быть убран гораздо наряднее, чем каждый день.
— Да, — ответила Елизавета, — сегодня у нас рождение. Мы празднуем тридцатисемилетие нашего дорогого предводителя Генриха Антона Лейхтвейса. У нас и работы нет сегодня после полудня, потому мы могли все собраться на веселый праздник.
Лора, казалось, не слушала этих слов. Скрестив руки на груди, она полными слез глазами смотрела на поредевшую верхушку старого дуба.
— Это было здесь… — шептала она. — На этом месте… Здесь мой муж испытал самую страшную опасность, какой он когда-либо подвергался. Там, вон на этом суку, Елизавета, еще висит остаток полусгнившей веревки, простреленной вождем апачей, на которой негодяи хотели повесить Лейхтвейса. Мой муж приказал не трогать этого оставшегося куска, пока он сам не сгниет и не будет разнесен ветром. Он должен служить напоминанием великой милости, ниспосланной нам Богом в эту трагическую минуту. Поэтому мы будем каждый год справлять рождение Лейхтвейса под этим дубом. Знаешь, Елизавета, — продолжала Лора, обняв приятельницу, — я к сегодняшнему дню приготовила Гейнцу большой сюрприз.