Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
— Убит он или нет? — глухо пробормотала Ганнеле. — Впрочем, не все ли равно. Пусть полежит здесь, пока будет отпразднована моя свадьба. После этого я навещу его, если еще можно будет, то помогу ему. Убить я его не хотела, о нет. Я хотела только оградить себя от предательства. Разве могла я спокойно согласиться с тем, чтобы он выдал властям меня, Отто, Лейхтвейса и всех других? Я действовала в силу необходимой самообороны, и никто ни в чем не может упрекнуть меня. Он собирался разлучить меня с Отто, хотел отнять у меня того, кого я люблю. Ну, за это я его и убрала с дороги.
Ганнеле захлопнула тяжелую дверь, заперла ее на замок и ключ взяла с собой. Вернувшись в большое помещение беседки, она прислушалась, чтобы убедиться, не проснулась ли служанка, дочь вдовы Больт. Но та спокойно спала, да и не могла ничего заметить, так как все ужасное происшествие разыгралось в несколько секунд, совершенно без шума. Ганнеле вернулась в дом в полной уверенности, что раз и навсегда избавилась от угрожавшей опасности. Она легла в постель, и ей показалось, что у нее гора свалилась с плеч. Она сама себя обманывала, уверяя, что не совершила никакого преступления, а только защищалась, устранив со своей дороги друга юности. Ложь неизменно сопутствует преступлению, расчищает и приготовляет ему путь.
Несчастный Франц, однако, не умер. Благодаря счастливой случайности он не разбил себе головы и вообще не получил серьезных повреждений. Лишь от внезапного испуга он временно лишился сознания. Правда, кровь струилась у него из небольшой раны на голове, но рана эта была не опасна; пожалуй, было даже лучше, что кровь нашла себе выход, иначе она прилила бы к мозгу.
Спустя несколько времени Франц очнулся от обморока. С трудом припомнил он, каким образом очутился в погребе; напрягая все свои силы, он немного приподнялся, подпер голову руками и задумался. Глубокая скорбь закралась в его душу. Он скорбел не о своем отчаянном положении, а о коварстве Ганнеле и ее нравственном падении, проявленном ею при этом злодеянии. Ганнеле, значит, хотела избавиться от единственного искреннего друга, своего доброжелателя, от того человека, который любил ее как родной брат. И его-то она хотела убить. Франц не удержался и горько зарыдал. Он закрыл лицо руками в ужасном горе, так как убедился, что Ганнеле спасти невозможно, что она стремится к своей гибели.
Прошло более часа, пока Франц опомнился настолько, что мог подумать о своем собственном положении. Он ощупал пол и вскоре нашел фонарь. Вспомнив, что у него в кармане имеются спички, Франц зажег фонарь. Теперь у него явилась возможность осмотреться и искать путь к спасению. Погреб был невелик. Сокровищ никаких в нем не было, а весь он был заставлен ненужной рухлядью. Пол в нем был вымощен камнями, так что ноги Франца вязли в липкой грязи. Франц не нашел никакого выхода, кроме тех дверей, через которые он попал в погреб. Но эта дверь была заперта, и даже самый сильный мужчина не сумел бы выломать ее, а тем более слабый калека.
Он понял, что ему не выйти из своей темницы, если не поможет случай или если ему не удастся обратить на себя внимание случайных посетителей сада вдовы. У него была лишь единственная возможность обратить на себя внимание: он был слишком слаб, чтобы кричать громко о помощи, но с ним была его любимая скрипка, звуки которой, как он надеялся, должны привлечь чье-нибудь внимание. Франц не знал, долго ли он пролежал в обмороке, не знал, кончилась ли уже ночь, настало ли утро? Поэтому он решил немедленно приняться за дело. Он взял скрипку и смычок и начал играть по-возможности громко. Он извлекал звуки, похожие на возгласы оскорбленного до глубины души человека. И действительно, звуки эти были услышаны. Служанка Ганнеле, спавшая в беседке, внезапно проснулась. Ей приснилось, что она находится на каком-то празднестве и слышит какую-то необыкновенную игру на скрипке. Протерев глаза, она сообразила, что звуки скрипки ей не приснились, но раздаются наяву. Дрожа от страха, она поплотнее закуталась в одеяло, решив, что в погребе нечисто, что там какое-нибудь привидение играет на скрипке. У нее не хватило сил вскочить с постели, тем более что вдруг из погреба послышались глухие крики о помощи.
С рассветом служанка поднялась с постели. Она очень дурно провела ночь и в ужасе вспоминала об игре на скрипке. Кто же, как не привидение, мог играть в погребе ночью на скрипке? С восходом солнца таинственные звуки умолкли, а ведь говорят, что с первым петушиным криком злые духи скрываются. Служанка с облегчением вздохнула, когда вышла из беседки. Первым долгом она рассказала Ганнеле, уже находившейся в кухне, что ни за что больше не будет ночевать в беседке, так как какое-то привидение ночью играет на скрипке. Ганнеле переменилась в лице и наклонилась ближе к плите.
«Значит, он еще жив, — подумала она, — я не убила его. Тем лучше. После свадьбы, когда навредить он уже не сможет, я выпущу его на свободу, но до этого он будет сидеть в плену».
Как раз в эту минуту к дому подкатила телега. Раздались веселые голоса. Это прибыли повара и пекари, которых Ганнеле выписала из Висбадена. Начался торжественный день.
Глава 95
РАЗБОЙНИЧЬЯ СВАДЬБА
Вскоре после обеда собрались приглашенные нищие. Ганнеле распорядилась поставить в саду большие столы, покрытые белыми скатертями. На этих столах было расставлено множество чашек для кофе и целые горы печений и тортов, частью привезенных пекарем из Висбадена, частью домашнего изготовления. Нищие разместились на скамьях вдоль столов, а Ганнеле со своей служанкой обходили всех, наливая кофе в чашки и приглашая гостей не стесняться. В сущности, им не приходилось много просить, так как доцгеймские и бибрихские бедняки и без того пришли с намерением поесть на славу в доме рыжего Иоста. Им представилась возможность спокойно удовлетворить свое желание, так как хозяина более уж не было и нечего было опасаться, что он ни с того ни с сего явится и расстроит компанию. А он наверное бы набросился бы на них с плетью, если бы увидел, что они едят в его доме.
Так всегда бывает: скупость собирает и отнимает самое последнее у себя самой, а когда скряга умирает, то наследники растрачивают его сбережения, так как он не может уже препятствовать, а должен лежать в земле и молчать. Впрочем, в данном случае не было и речи о растрачивании наследства, так как Ганнеле делала доброе дело. Но делала она его не для других, а скорее для себя самой, так как хотела забыться, глядя на радость и довольство своих гостей. Она постоянно нуждалась в развлечениях, а тем более в этот день, когда она все время ужасно волновалась, вспоминая события минувшей ночи.
С нетерпением ждала она наступления темноты, так как настоящие гости должны были прибыть лишь вечером. Разбойники не рисковали войти в дом раньше сумерек, поэтому Ганнеле с тоской ждала захода солнца. Так как дело происходило осенью, то все фруктовые деревья были полны плодов, и Ганнеле разрешила своим гостям собирать в саду яблоки, груши и виноград. Те, кто помоложе, взбирались на деревья, бросая вниз спелые плоды.
Наконец солнце начало садиться. Небо потемнело, и день склонился к вечеру. Ганнеле созвала гостей в нижний этаж дома, где был подан ужин. Надо было очистить сад, так как оттуда разбойники собирались проникнуть в дом. В то время, когда нищие ели и наслаждались обильным угощением, по саду прошли какие-то люди и проникли в дом через задние двери. То был Лейхтвейс со своими товарищами.
На верхнем этаже, где были расположены довольно хорошо обставленные жилые комнаты, все было приготовлено для свадебного торжества. В одной из комнат для разбойников был накрыт стол, на котором пестрели бутылки с лучшими винами из погреба рыжего Иоста. Лейхтвейс со со своими товарищами, Лорой и Елизаветой заняли свои места, и вскоре началось всеобщее веселье. Разбойники беззаботно развлекались, как будто они находились у себя в пещере. Тем не менее Лейхтвейс позвал Зигриста и сказал:
— Знаешь, Зигрист, мне думается, мы должны быть настороже, Ганнеле и Отто Резике нисколько не скрывались в последнее время, а это, несомненно, успело уже возбудить подозрение властей и жителей Доцгейма. Весьма возможно, что за этим домом учрежден надзор, хотя, с другой стороны, соглядатаи не скрылись бы от нас. Тем не менее, осторожность не мешает, и потому я решил, что в течение сегодняшнего вечера мы по очереди должны стоять на часах. Пусть Бенсберг отправится первым. Он должен беспрерывно ходить вокруг дома и оглядываться по сторонам. Через два часа его сменит Рорбек, затем пойдет Бруно, после него ты, а если мы до того времени все еще будем находиться здесь, то и я сам буду сторожить.