Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
— Если ты, мужик, еще раз позволишь себе приставать к герцогскому унтер-офицеру с твоими дурацкими излияниями, то я посажу тебя под арест — запомни это.
С этими словами молодой унтер пошел дальше, а крестьянин стоял на месте с глупо разинутым ртом.
После этого в Доцгейме распространился слух, что гусятник Векерле спас жизнь герцогу и тот в благодарность определил его в солдаты и в первый же год произвел его в унтера. Вскоре узнали, что Векерле уже сделался капралом; что герцог при всяком удобном случае отличает его и что его военная карьера еще далеко не закончена. Доцгеймские крестьяне только почесывали за ухом и подумывали, что было бы гораздо умнее, если бы раньше получше и почеловечней обходились с приходским питомцем. Всякий крестьянин охотно отдал бы ему в жены свою дочь. Богатая вдовушка, державшая виноторговлю и похоронившая два года тому назад молодого мужа, также с удовольствием приняла бы его предложение.
Но ненависть, зародившаяся в маленьком гусятнике, продолжала жить в груди, затянутой ныне в красивый военный мундир, и капрал Векерле не мог без досады и злости произносить даже названия Доцгейма.
Была ли это простая прихоть герцога или он хотел из признательности отличить своего капрала, но только Векерле был назначен герцогом сопровождать первый транспорт в пятьсот крестьян, отправляемых в Америку. Поэтому-то сотни глаз с ненавистью следили сквозь окна за капралом, сидевшим в шинке с хирургом и профосом, спокойно выполняя страшную обязанность, порученную ему. И действительно, эта обязанность была ужасна. Она требовала человека, чуждого чувствительности и сентиментальности, которого бы слезы не трогали, горе не смягчало, проклятия не устрашали. Именно таким человеком был Векерле.
Лучше всего приходилось вдове виноторговца. Рекрутская комиссия остановилась в ее трактире. Члены комиссии пили вино из больших жестяных кружек и спокойно курили маленькие глиняные трубки, заполняя ужасный список именами тех несчастных, которые должны были расстаться сегодня навсегда с родителями, семьей, со всем, что им было дорого.
В трактире «Три виноградные кисти» народ жужжал, как в улье. Одни приходили, другие уходили. Но немногие возвращались домой. Большинство должно было по приказу капрала становиться у стены против окна, где десять солдат с заряженными ружьями следили за тем, чтобы вынувшие жребий стояли смирно, не обмениваясь друг с другом ни одним словом. Кругом происходили душераздирающие сцены: родные, сопровождающие сына, брата, мужа, жениха, старались до последней минуты заступиться за несчастного.
Один из государственных крестьян привел в залу Присутствия своего единственного сына, молодого человека лет двадцати: высокого, сильного, широкоплечего. Старик крестьянин только что выдал замуж дочь, подумав о том, чтобы уйти на покой, передав все хозяйство сыну. Этот юноша, насколько помнил старик, ни разу не причинил ему никакой заботы, не заставил его пережить ни одной тяжелой минуты. Мальчик этот был его гордостью, счастьем, опорой его старости. И вот теперь злой рок наметил и его. Он вытянул жребий одним из первых, и сегодня им приходилось расстаться. Крестьянин за последний месяц состарился и посерел от горя и печали. Длинные, седые волосы, спускавшиеся до самых плеч, обрамляли бледное, грустное лицо, на котором не осталось и следа прежней гордости и самоуверенности. Отец подошел с сыном медленно к столу, за которым сидела комиссия, так как в это время выкрикнули его имя.
— Это молодой государственный крестьянин? — спросил капрал, насмешливо взглянув на старика. — Ну, этот, кажется, довольно силен и здоров. Я думаю, что против него вы ничего не будете иметь, господин хирург. Он сослужит хорошую службу американцам.
Хирург бросил беглый взгляд на молодого человека, выпил стакан вина и глубокомысленно провозгласил:
— Годен… отменно годен.
Эти слова, как обухом, ударили крестьянина по голове. Старик зашатался и должен был ухватиться за стол, чтобы не упасть.
— Я должен предупредить вас, — заговорил он беззвучным голосом, — что мой сын страдал в детстве судорогами. Они могут вернуться, если он будет слишком напрягать свои силы.
— Бросьте ваше вранье! — сердито крикнул на него капрал. — Ваш сын похож на вас, как две капли воды, а вы всегда отличались такой силой, которой лучше нельзя желать. По крайней мере, известный вам гусиный пастух хорошо помнит, с какой силой вы угощали его плеткой, если у него случайно пропадал какой-нибудь несчастный гусенок. Если ваш сын похож на вас, то он далеко пойдет у американцев.
Крестьянин ничего не ответил, только голова его опустилась еще ниже на грудь.
Векерле говорил правду. Старик часто бил и наказывал мальчика за малейший недосмотр. И вот теперь приходский питомец сделался человеком, от которого зависит судьба его сына. Векерле стоит сказать слово, и юноша будет свободен. Но капрал еще чувствовал боль от рубцов, наносимых ему кнутом государственного крестьянина, и он захотел в свою очередь позабавиться плеткой, но такой, которая наносит более глубокие раны, никогда не заживающие.
— Господин профос, имеете ли вы что-нибудь против зачисления этого молодого человека в первую партию?
— Ничего не имею.
— Принят, — провозгласил капрал. — Становись к стене с другими. Он уже принес свой узел; через час молодца можно отправить.
Молодой крестьянин постоял несколько минут неподвижно, затем протянул руку отцу и глухим голосом проговорил:
— Прощайте, отец. В этой жизни мы больше не увидимся. Бог да пошлет вам всякого благополучия на земле. Обо мне не горюйте: я и так устроюсь, чтобы быть убитым при первом же сражении и не томиться слишком долго. Прощайте.
С этими словами он хотел удалиться, но отец с судорожными рыданиями протянул руки к сыну и крепко прижал его к груди.
— Я тебя не пущу. Нет, я не могу тебя отпустить, — рыдал он. — Возьмите мой дом, деньги, все что я имею, только оставьте мне его! Пощадите, почтенные господа, это ведь мой единственный сын. Вы сделаете меня нищим, если отнимете его.
— На что нам твой дом и хозяйство! — крикнул Векерле, ударив кулаком по столу. — Мы здесь не занимаемся куплей и продажей, как делаешь ты, когда скупаешь в Висбадене зерно у жидов. Герцогу нужен твой сын, и его мы возьмем. Остальное же бери себе на здоровье.
В этих словах слышалась ядовитая, задорная насмешка. Крестьянин двинулся вперед, сжав кулаки, но еще раз сдержал себя.
По знаку капрала подошли двое солдат, разъединили отца с сыном и подвели последнего к стене, у которой стояли остальные жертвы. Тогда старик крестьянин ударил по столу так, что все бумаги комиссии разлетелись и стаканы с вином опрокинулись.
— Будь я проклят на всю жизнь, — кричал он вне себя, — если я спокойно допущу такой произвол! Что же? Разве доцгеймцы — скотина, которой можно торговать на рынке? Наши дети — телята, которых отнимают от матки, когда считают, что они довольно откормлены, чтобы отправить их на бойню? Мы люди и имеем свои права.