Пещера Лейхтвейса. Том второй

Редер В.

— Итак, иди с Богом, — сказал Арман де Роже, — кинжал, который я тебе дал, оставь при себе, чтобы ты мог им воспользоваться, когда настанет час расплаты с Батьяни. Если когда-нибудь ты будешь нуждаться в друге, вспомни, что в Берлине живет Арман де Роже и ты можешь его там найти; будь уверен в моей готовности всегда помочь тебе, если только Богу угодно будет, чтобы я вышел живым из нынешней войны.

Молодые люди сердечно пожали друг другу руки; Лейхтвейс бросил последний взгляд на короля, который все еще сидел, погруженный в глубокую думу, рисуя своим костылем фигуры на песке. Лейхтвейс не хотел нарушать дум этого героя и издали безмолвно простился с великим королем, игравшим такую серьезную роль в только что оконченном эпизоде его жизни.

Через несколько минут Лейхтвейс встал во главе своих товарищей и маленькая группа двинулась в путь. Они шли по дороге, спеша скорее удалиться из окрестностей Колина, где военные волнения бушевали с такой силой, что достать себе какое-нибудь, хотя бы самое скромное, пропитание было чрезвычайно трудно. Все поля были опустошены австрийцами или пруссаками, и ни в одном доме нельзя было найти ни крошки хлеба, ни горсточки муки. По счастью, разбойники, покидая Прагу, запаслись провизией, так что по крайней мере в течение нескольких дней им не придется страдать от голода. Кроме того, и лес доставлял им кое-какое пропитание: в нем росли в изобилии ягоды, а лесной ручей доставлял хорошую, свежую воду.

Лейхтвейс со своими товарищами не успел еще удалиться достаточно от того места, где расстался с королем, как с ним случилось неожиданное приключение. Они проходили через скалистое ущелье и уже приближались к выходу из него, как вдруг перед ними внезапно появилась мужская фигура, казалось, поджидавшая здесь Лейхтвейса; подойдя ближе к нему, мужчина упал к его ногам. Это был человек в мундире австрийского офицера, но мундир после сражения, в котором офицер, очевидно, принимал деятельное участие, и продолжительного путешествия, сделанного, по-видимому, пешком, пришел в совершенную ветхость и висел лохмотьями на его статной, молодой фигуре. Черные вьющиеся волосы были спутаны, лицо почернело от пороха, из оружия при нем осталась только шпага. Едва Лейхтвейс вгляделся в этого человека, как невольно попятился назад.

— Лейтенант Бенсберг! — крикнул он. — О, Боже! Как вы попали сюда и на что вы похожи? Не ранены ли вы? У вас на лбу сочится кровь, кровь и на ваших руках.

— Ранен! — воскликнул Бенсберг с громким хохотом, который своей горечью резанул Лейхтвейса прямо по сердцу. — Вы называете ранами эти несчастные царапины? Ах, Лейхтвейс, я искал в битве более глубоких ран, я сотни раз подставлял свое сердце под удары неприятеля, но смерть как будто смеялась надо мной: в самых яростных схватках она не замечала меня. Кругом падали мои товарищи и друзья; смерть косила страшную жатву. Не промахнувшись, сражала она своей косой храбрейших воинов; один я стоял нетронутый и неуязвимый, как Зигфрид, окунувшийся в кровь дракона.

— Но зачем вы искали смерти? — спросил Лейхтвейс, глубоко взволнованный. — Вы молоды, перед вами целая жизнь, разве для вас нет счастья, господин лейтенант?

— Счастья?! — воскликнул последний с мрачно сверкнувшим взором. — Человек, потерявший честь, не может быть счастлив.

— Кто же похитил вашу честь?

— Ты, Генрих Лейхтвейс.

Разбойник, окруженный своими товарищами, в немом изумлении посмотрел на молодого офицера. Последний, поднявшись теперь с колен, стоял перед ним, дрожа от волнения.

Вдруг Бенсберг выдернул свою шпагу из ножен, и громкий крик изумления вырвался из уст разбойников. От клинка остался только небольшой обломок, на лезвии которого в эту минуту сверкнул яркий луч заходящего солнца.

— Взгляни на эту шпагу, — крикнул Бенсберг, рыдая, — она напоминает мне самые ужасные минуты моей жизни. Я поклялся вонзить ее в грудь мерзавца, предателя Батьяни; клялся омыть ее в крови этого негодяя, но не мог исполнить клятвы, ты помешал мне, отдав Батьяни в руки пражской черни. И что ты этим выиграл?

— Приговор над Батьяни все равно не мог быть приведен в исполнение: этому помешал приход австрийцев.

— Но это еще не все, что ты сделал. Ты сломал мою шпагу с намерением освободить меня от связывающей меня клятвы. Но я чувствую, что эта клятва теперь еще тяжелей лежит на мне, чем прежде. В присутствии моих солдат ты нанес мне самое ужасное оскорбление, какое только может испытывать офицер. Ты на куски переломил мою шпагу, а с нею вместе и мою честь, и мою жизнь.

— Не совсем так, лейтенант Бенсберг, — возразил разбойник. — Никому в голову не придет ставить эту шпагу в связь с вашей честью. Что значит шпага? Приобретите другую, носите ее с честью, и вы скоро вернете свою потерю.

— Так говоришь ты, потому что ты не солдат и не офицер, — проговорил молодой человек голосом, полным слез, — но я лучше знаю это. Я никогда более не осмелюсь явиться в круг моих товарищей, потому что каждый из них будет тайно презирать меня за то, что я дал вырвать шпагу из своих рук и не сдержал честного слова, данного женщине. Батьяни живет… Свою, теперь безвредную шпагу, я держу в руке… И я знаю, что мне остается делать… Хочешь ли, Лейхтвейс, чтобы я перед твоими глазами вонзил себе в грудь жалкие остатки моей, некогда славной, шпаги?

— Сохрани тебя Бог! — воскликнул разбойник, протянув руку, чтобы удержать экзальтированного юношу от необдуманного движения.

— Ну, хорошо, — сказал Альфред фон Бенсберг, твердо и спокойно взглянув на Лейхтвейса, — тебе одному предоставлена возможность спасти мою жизнь.

— Говорите же, что я должен сделать, и будьте уверены, ваше желание будет мною исполнено; я душевно скорблю, чувствуя, что причинил вам зло.

— Так как на свете для меня нет больше места, — снова зазвучал голос молодого человека, — то я должен скрыть свою жизнь в самой глубокой ее бездне. И вот, Лейхтвейс, если ты хочешь исправить то зло, что причинил мне, то прими меня в свою шайку и позволь быть твоим товарищем. Я буду делить с вами свою, лишенную покоя, жизнь. Мне, обесчещенному и отверженному обществом, остается только сделаться разбойником.

При этих словах Бенсберг истерически зарыдал, шпага выскользнула из его рук, и, шатаясь, он упал к ногам Лейхтвейса. Последний ласково и нежно прижал его к своей груди. Остальные разбойники тоже с глубоким участием смотрели на молодого человека. О, да, им были понятны его страдания. Каждый из них пережил такие же минуты, когда расставался с человеческим обществом, убегая от него и обрекая себя на жизнь разбойника.

— Послушайте меня, лейтенант Бенсберг, — сказал Лейхтвейс глухим голосом. — Послушайте меня и сохраните мои слова в вашем сердце. Вам нужно хорошо испытать себя, прежде чем решиться на такой бесповоротный шаг. Жизнь, которую мы, разбойники, ведем, не легкомысленная детская игра. Нам не доставляет радости играть в прятки в лесу, побрякивая саблями, чтобы вообразить, что мы действительно герои. Нет, мы не герои, мой друг, и не имеем претензии на это название; ни славы, ни спокойствия ты у нас не найдешь; проклятия посыплются на тебя, если ты будешь с нами заодно, и все, кто до сих пор любил тебя, с ужасом отвернутся от тебя, когда узнают, что ты стал товарищем Лейхтвейса, стал разбойником. Мы должны скрываться в недрах земли, куда не проникает ни луч солнца, ни свет луны; во вражде с обществом, властями, богачами мы должны часто выбирать между своей или чужой жизнью; часто бываем вынуждены прибегать к убийствам, и каждое мгновение должны ждать, что над нами разразится кара Божья. Ты еще так молод, Альфред фон Бенсберг. В такие годы юноши часто готовы с отвагой бросаться в опасности; разгоряченное воображение рисует им всевозможные приключения и похождения, которые со временем могли бы привести в восторг потомство. Но далеко не то встретишь ты у нас. Мы выброшены из среды человеческого общества, в нем для нас нет места; мы пасынки судьбы. Она сделала нас ворами и преступниками. Конечно, не страждущих и обремененных преследуем мы; никогда не посягаем мы на хлеб, заработанный тяжким трудом бедняка, никогда не переступаем порога бедной вдовы; те, кто осужден влачить крест жизни, не лучше нас самих: они не враги наши, а скорее наши заступники. Но там, где дело касается сокровищ, нагроможденных пороками, где роскошь и мотовство тратят безрассудно то, что содрано с бедняков, там мы являемся мстителями, не знающими ни жалости, ни пощады. Эта жизнь полна лишений, потому что мы не гонимся за сокровищами: мы не копим денег, предоставляя это скрягам и ростовщикам, которых поклялись ненавидеть и истреблять. Нет, мы всегда приобретаем не больше того, что нам необходимо, чтобы вести свободную жизнь, и не имеем никакой склонности пользоваться чужим благосостоянием. Наше призвание может нас внезапно бросить в объятия смерти, и не такой смерти, о которой мечтаешь ты, Альфред фон Бенсберг, не пронзенные пулей в сердце падем мы на поле брани и испустим дух под звуки военной музыки. Не будет опущено знамя над нашими бренными останками, не будет при нас верных товарищей, чтобы вырыть нам могилу в недрах матери земли. Наша участь — колесо или виселица. Палач будет смотреть нам в лицо, пока мы будем корчиться в предсмертных судорогах, а тело наше будет брошено коршунам, как заманчивая падаль. И это далеко еще не все ужасы, на которые мы обречены. Есть еще другая жизнь, загробная, Альфред фон Бенсберг. На том свете мы предстанем пред престолом Всевышнего и должны будем Ему дать отчет в наших поступках. Что ты скажешь, когда, обагренный кровью и обремененный грехами, предстанешь пред Ним? В чем найдешь ты оправдание, что свою жизнь — Божий дар — употребил на кражи, грабежи и убийства? Неужели ты не боишься строгости приговора и мук, которые, по всей вероятности, будут уготованы для тебя в геене огненной? Вернись назад, юноша. У тебя нет серьезных причин вступать в нашу шайку; не шути такими вещами. Беги от погибших людей. Раз ты сойдешься с ними — возврата быть не может. Теперь ты слышал все, Альфред фон Бенсберг. Удались же от нас, но не забывай, что в минуту отчаяния ты выразил желание присоединиться к шайке Генриха Антона Лейхтвейса.