Шрифт:
Грэм Грин
Песик Бьюти
На женщине был оранжевый шарф, обернутый вокруг головы таким образом, что он напоминал ток, который носили в двадцатые годы, а голос ее прорывался сквозь все преграды - речь двух ее собеседников, рев машины молодого мотоциклиста, набиравшей обороты на улице, даже через звон суповых тарелок на кухне маленького антибского ресторанчика, почти пустого сейчас, так как осень действительно наступила. Ее лицо было мне знакомо; я видел, как она, склонившись с балкона одного из отремонтированных домов на крепостном валу, нежно звала кого-то или что-то, неразличимое внизу. Но с тех пор как ушло летнее солнце, я не встречал ее и решил, что она уехала вместе с другими иностранцами. Она сказала: - Я приеду в Вену на Рождество.
Ее собеседниками были англичане, супружеская пара. Мужчина (он все еще пытался сохранить внешность летнего курортника, но время от времени дрожал украдкой в своей хлопчатобумажной синей спортивной куртке) спросил охрипшим голосом: - Значит, мы не увидим вас в Лондоне?
– а его жена, которая была существенно моложе, сказала: - О, но вы просто обязаны приехать.
– Это сложно, - ответила женщина.
– Но если вы, милые люди, соберетесь в Венецию весной...
– Думаю, у нас не будет достаточно денег для этого, ведь так, дорогой, но мы хотели бы показать вам Лондон. Не правда ли, милый?
– Конечно, - сказал он мрачно.
– Знаете, боюсь, это абсолютно, абсолютно невозможно из-за Бьюти.
До этого я не замечал Бьюти, потому что он был прекрасно воспитан. Он лежал на подоконнике, растянувшись во всю длину, так спокойно, словно булочка с кремом на прилавке. Думаю, это был самый идеальный пекинес, какого я когда-либо видел, - хотя я не претендую на знание всех особенностей этой породы, по которым выносится суждение. Он был бы молочно-белым, если бы не слабая примесь кофе, но едва ли это был недостаток - это, скорее, усиливало его красоту. Глаза его, с того места, где я сидел, казались совершенно черными, как сердцевина цветка; они были абсолютно безмятежны. Это была не та собака, которая отреагирует на слово "крыса" или выкажет юношеский энтузиазм, если ей предложат прогулку. Мне показалось, что, кроме собственного отражения в стекле, ничто не пробудит в нем и отблеска интереса. Он был, конечно, достаточно хорошо откормлен и игнорировал не доеденную кем-то пищу, правда, может быть, он привык к чему-то более роскошному, чем langouste.
– Вы не могли бы оставить его у знакомых?
– спросила молодая женщина.
– Оставить Бьюти?
– Вопрос не требовал ответа. Она погрузила пальцы в длинную шерсть цвета cafe-au-lait, но песик и хвостом не пошевелил, что сделала бы обычная собака. Он слегка заворчал, как старик, потревоженный официантом в каком-нибудь клубе.
– Все эти законы о карантине - почему ваши конгрессмены ничего не сделают с ними?
– Мы называем их членами парламента, - сказал мужчина, мне показалось, со скрытым неудовольствием.
– Мне безразлично, как вы их называете. Они живут в средних веках. Я могу поехать в Париж, Вену, Венецию - я могла бы даже поехать в Москву, если бы захотела, но я не могу поехать в Лондон, не оставив Бьюти в ужасной тюрьме. Со всеми этими жуткими собаками.
– Я думаю, у него была бы, - он замялся, как мне показалось с восхитительной английской учтивостью, при выборе правильного слова - клетка? конура?
– своя собственная комната.
– Подумайте о болезнях, которые он может подхватить.- Она подняла песика с подоконника так легко, как подняла бы меховую пелеринку, и прижала решительно к левой стороне груди; он даже не заворчал. У меня появилось ощущение чего-то, находящегося в абсолютной собственности. Ребенок по крайней мере возмутился бы ... на время. Бедный ребенок. Не знаю, почему я не смог пожалеть этого песика. Возможно, потому, что он был слишком красив.
Она сказала: - Бедняжка Бьюти хочет пить.
– Я принесу ему воды, - сказал мужчина.
– Если можно, полбутылки эвианской. Я не доверяю воде из-под крана.
Именно тогда я и покинул их, так как кинотеатр на площади Де Голля открывался в девять.
Был двенадцатый час ночи, когда я снова оказался на улице. Если не считать холодного ветра с Альп, ночь была прекрасной. Я решил пойти от площади Де Голля кружным путем и, так как крепостные валы слишком открыты ветру, двинулся по узким грязным улочкам, ведущим к площади Националь - Рю де Сад, Рю де Бэнь... Все мусорные баки были выставлены на улицу, собаки раскидали отбросы по тротуарам, а дети помочились в водосточные желоба. Какое-то белое пятно, которое я сначала принял за кошку, осторожно двигалось вдоль фасадов домов впереди меня, затем оно остановилось и, когда я приблизился, скользнуло за мусорный бак. Я остановился в удивлении и стал наблюдать. Свет, пробивающийся сквозь жалюзи, падал на дорогу желтыми тигровыми полосами; вскоре Бьюти снова выскользнул и поднял на меня свою похожую на цветок мордочку с черными безразличными глазками. Наверное, он решил, что я подниму его, и, предупреждая мои действия, обнажил зубы.
Бог мой, Бьюти, - воскликнул я. Он опять издал свое ворчанье клубного завсегдатая и стоял, выжидая. Остановился ли он, обнаружив, что я знаю его имя, или по моей одежде и запаху он понял, что я принадлежу к одному классу с женщиной в токе и я один из тех, кто не одобрит его ночную прогулку? Внезапно он повернул ухо в направлении дома на крепостном валу; возможно, он услышал голос зовущей его женщины. Он взглянул на меня определенно с подозрением, будто хотел понять, слышал ли я тоже этот голос, и, вероятно, потому, что я не сделал никаких движений, решил, что он в безопасности. Он начал рыскать по мостовой, раскачиваясь волнообразно, как страусовые перья на цилиндре танцовщицы в кабаре. Я следовал за ним на некотором расстоянии.
Память его вела или острое ощущение запаха? Из всех мусорных баков на середине улицы только на одном не было крышки - неописуемые усы свешивались сверху. Бьюти - теперь он не замечал меня так же, как не замечал бы беспородную собаку, - встал на задние ножки, держась двумя изысканно оперенными передними лапками за край мусорного бака. Он повернул голову и взглянул на меня без выражения - два омута чернил, в которых предсказатель, вероятно, смог бы прочесть множество пророчеств. Он подтянулся, как гимнаст на параллельных брусьях, и оказался в мусорном баке, а его словно оперенные передние лапки - уверен, я читал где-то, что это оперение очень существенно на конкурсах пекинесов - погружались и рылись в гнилых овощах, пустых картонках, раздавленных отбросах. Он возбудился и опустил нос, как поросенок, разыскивающий трюфели. Затем в действие вступили, отбрасывая мусор назад, его задние лапки; на тротуар падала засохшая фруктовая кожура, гнилой инжир, рыбьи головы... Наконец он нашел то, за чем пришел - длинную гирлянду кишок, принадлежавшую Бог знает какому животному; он подбросил ее в воздух, и она повисла ожерельем, как у арлекина, вокруг молочно-белого горлышка. Он вылез из мусорного бака и помчался вниз по улице, таща за собой кишку, которая походила на цепочку сосисок.
Должен заметить, я был полностью на его стороне. Действительно, все, что угодно, было лучше, чем объятия у плоской груди.
За поворотом он обнаружил темный угол с множеством отбросов, более чем все остальные подходящий для того, чтобы грызть кишку. Сначала он, как клубный завсегдатай, проверил отбросы ноздрями, а затем опрокинулся на них спинкой, вольготно задрав лапки, натирая мех цвета cafe-au-lait темным шампунем; кишка свисала изо рта, а блестящие глазки невозмутимо смотрели в огромное черное небо Средиземноморья.
Любопытство в конце концов привело меня по крепостным валам назад к дому, и там, склонившись с балкона, женщина старалась, по-видимому, высмотреть внизу в темноте улицы свою собаку.
– Бьюти!
– слышал я, как она звала устало, - Бьюти!
– И затем с возрастающим нетерпением: - Бьюти! Домой! Ты уже сделал свое пи-пи, Бьюти. Где ты, Бьюти, Бьюти?
– Какие же мелочи разрушают наше чувство сострадания, потому что, если бы не этот ужасный оранжевый ток, я, конечно, почувствовал бы некоторую жалость к старой деве, стоящей на балконе и зовущей своего пропавшего Бьюти.