«Пёсий двор», собачий холод. Том I
Шрифт:
Однажды кукольник Драма умер, сыну его (это Драмину то есть) всего годков восемь было. Ночевали они тогда в одном доходном доме в Людском, но не в самом доме, конечно, а в сторожке, им у входа кушетку приставляли. Просыпается Драмин — а отец холодный уже.
Драмин страшно испугался, убежал оттуда, ничего не взяв, да так никогда возле того дома и не показывался. Почему-то ему померещилось, что его в этом деле как-то обвинят, а потом за это куда-нибудь определят — и он не знал куда, но всё равно было страшно. По здравом рассуждении и хорошо,
И во всём-то свете был у него один только Хикеракли — они, любители бродить по улицам, годом раньше того познакомились. Отец бегать не запрещал, только плакал, если куклы к сроку починены и оснащены не были. Но Драмин справлялся быстро, а потому всё у него спорилось. Хикеракли учил его лазить по чердакам, а он Хикеракли — «тайно» зашивать прорехи на коленях.
Услышав про смерть Драмы, Хикеракли деловито заявил, что «есть у него на уме одна, как говорится, ма-хи-на-ци-я, сам предложить хотел».
И привёл Драмина в дом к Валовым, а Врат Валов возьми да и прими того в подмастерья (как-то же убедил его восьмилетний Хикеракли!). Воспитал как собственного сына.
И вырос тот в чужом доме чужим человеком воспитанный. А теперь невольно думал: не в одной кровной связи дело, не на одной родственности жизнь держится. Иногда даже хотелось как-нибудь в людские головы залезть и втолковать им это, чтобы те, у кого не сложилось, поменьше мучились.
«А что, нешто ты Валова-старшего как всамделишного отца любишь?» — спрашивал Хикеракли.
«А шут знает», — пожимал плечами Драмин.
И шут знал, потому и спрашивал, как обычно, в точку, а ответа не требовал.
Когда дверь «кабинета» открылась и вошли господин наместник с Гныщевичем, Драмин очень обрадовался: эк его в какие дилеммы занесло, пока скучал.
Господин наместник — человек уже почти пожилой и деревянный, как сухостой, с неудовольствием покосился на растопленный камин. В расшитом камзоле, при ленте с орденом, в тончайших перчатках вид господин наместник имел чрезвычайно официальный; длинный нос его неодобрительно морщился.
Гныщевич же, даже ради инспекции не отказавшийся от своей извечной шляпы, держался как-то скомканно, пригнувшись, а шляпу эту — о ужас! — сжимал в руках.
— Драмин, Никит Ладович, — отрапортовал он, — старший бригадир отдела сборки.
— Что ж у вас, все начальственные должности заняты юнцами? — холодно осведомился господин наместник.
— Никак нет-с, но обучаем молодых специалистов, дабы развиваться на благо городу, — ещё сильнее сжался Гныщевич. — Водочки? — подобострастно прибавил он.
— На службе не пью, — неприязненно отозвался господин наместник.
Драмин от этой сцены почти опешил. Он успел, надо признать, проникнуться к Гныщевичу своеобразным уважением — иначе почему его так покоробило это откровенное лизоблюдство? Верил, выходит, что Гныщевич и с высочайшим чином будет держаться в привычной уверенной манере. Что в нём не только гонор есть, но и какой-никакой стержень.
Как его теперь перед мужиками-то защищать?
— Вы, насколько могу судить, активно развернулись, дров не жалеете, — поручкаться с Драминым господин наместник не снизошёл, — из чего я делаю вывод, что инспекция была верным решением. Контракт на металл перезаключили?
— Самое верное дело, — закивал Гныщевич, — чего ж из Столицы возить? Из шахт хэра Ройша-то выгодней.
— Как же он согласился?
— Не могу знать, договора — дело хозяйское.
— И на декорации расщедрились, драгоценными камнями авто облагораживаете.
— Так ведь для благороднейших слоёв собираем-с, для них и фурор.
Господин наместник снова поморщился, кинул взгляд на Драмина. На сером его, как рабочей пылью присыпанном лице читалась одновременно жуткая скука и лёгкая досада оттого, что просто оставить всё это дело он не может. На лизоблюдство Гныщевича он смотрел с явным презрением. А в то же время ведь не уехал, четвёртый час по заводу мурыжился, и инспекцию эту сам задумал; не нравился ему, получается, завод.
— Про фурор-с — это ведь их сиятельство хорошо придумали, — запел вдруг Гныщевич. — Дорогого ювелира сыскали, европейского, господина Солосье-с, ух! С настоящими даже брильянтами, как гарнитуры дамские, инкрустацию строгает. Оно ведь правильно: иначе графы, да бароны, да вот вы, хе-хе, господин наместник, разве купите? А так красота.
— Но «графы, да бароны, да я» — это крайне ограниченный рынок, — развернулся к нему наместник. — Даже если ваша задумка преуспеет, он быстро насытится. Что дальше?
Гныщевич выглядел искренне озадаченным.
— Так ведь поддержкой, да починкой, да и не вечные они, автошки-то наши…
— Вы некомпетентны? В реформацию завода вложена серьёзная сумма. На «поддержке да починке» она никогда не окупится.
— Это, господин наместник, обратно дело хозяйское, — в Гныщевиче на мгновение промелькнул настоящий Гныщевич, — а моё соображение маленькое.
Наместник заинтересовался.
— Ну и какое же оно, ваше соображение?
— Видите ли, — заколебался Гныщевич, — мне оно вроде и не велено так уж рассказывать, а вроде бы ведь и всё равно вам знать подобает-с… Его сиятельство полагает, — конфиденциально перешёл на шёпот он, — что потом, пожалуй, оно можно и по другим городам продавать, там-то, хе-хе, и свои графы да бароны сыщутся… Да и наместники тоже, уж не обессудьте.
— И всё?
— Уж куда больше! — ужаснулся Гныщевич. — Велика Росская Конфедерация.
— Вот я и вижу, что у вас производство шире, чем сперва утверждали. — Наместник удовлетворённо прошёлся по комнате, совершенно игнорируя и графин, и Драмина. — А если Городской совет не пропустит?
— Как же это не пропустит? Зачем бы не пропустить?
— Затем, господин Гришевич, что производственные решения не являются у нас частной инициативой.
— А почему это? — спросил Гныщевич одновременно раболепно и въедливо.