«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
— Слушайте, братцы, вы все картавые, что ли? — насупился Хикеракли. — Трудно слово «тр-р-ребования» произнести?
— Требования, — иронически отеческим жестом успокоил его граф Асматов-старший. — Я считаю, что их следует рассмотреть. Самым пристальным образом, — хмыкнул он. — Думаю, вы понимаете, господа, что на это понадобится время…
— Сколько угодно, — участливо кивнул хэр Ройш.
— …А кроме того, с нами прибыли секретари, слуги и так далее — как видите, мы с самого начала подошли к переговорам серьёзно. Их необходимо будет разместить…
—
— Полагаю, в течение недели…
— Не позволю! — грохнул граф Дубин.
— Никит Санович!
— Я думаю, господа, эти распри лучше отложить до внутреннего обсуждения, — твёрдо проговорил барон Зрящих, а после отвернулся от коллег: — И думаю… простите, как вы назвались все в совокупности? Я думаю, господа Революционный Комитет, что чем быстрее вы препроводите нас в город, тем быстрее вся эта неприятная ситуация получит подобающее разрешение.
Хэр Ройш с неподдельным наслаждением растянул губы в улыбке.
— Видите ли, Тарий Олегович, тут имеется некоторое затруднение. Господин Твирин справедливо заметил, что решение вы должны принять не в Патриарших палатах, а здесь, в Петерберге, но Петерберг — закрытый город, в который вас, к сожалению, не пропустили. Полагаю, из этого парадокса имеется лишь один выход: вам придётся остаться в казармах. Но не беспокойтесь, — с самой нарочитой заботой, на которую он был способен, прибавил хэр Ройш, — вашей челяди место тоже найдётся.
Твирин мрачно усмехнулся, и даже в извиняющейся гримасе графа читалось искреннее блаженство. Делегаты, до сих пор преимущественно квохтавшие, разом поскучнели. Судя по всему, ситуация наконец-то предстала им во всей полноте.
— Я отдам распоряжения караульным, — бросил Твирин и вышел.
Хэр же Ройш был доволен. Он был очень доволен. Не произведённым, само собой, впечатлением, а тем, как складно прошли переговоры. В особняке от отца остался небольшой погреб, и в этом погребе следовало отыскать для Хикеракли бутылку наилучшего вина, поскольку он оказался прав.
Если не слепить себя попыткой контролировать всё происходящее, а частично передавать власть в другие руки; если не требовать сразу всего, а начинать с предложений, на которые можно согласиться, — результат оказывается потрясающим. Граф зачастую отрывается от действительности, а Твирин непредсказуем, но без витиеватой лирики первого и безучастных угроз второго переговоры могли бы завершиться совершенно иначе.
Хэр Ройш был равнодушен к погодным явлениям, но сейчас его тянуло заявить, что перспективы Петербергу открывались радужные.
— Когда вы говорите, что нам придётся остаться в казармах, — бледно поинтересовался граф Асматов-старший, — вы имеете в виду «в камере»?
— По-вашему, солдаты в камерах живут? — Хикеракли поднялся на ноги и укоризненно покачал головой. — В казармах значит в казармах. Тут не Патриаршие палаты, но жить можно без особых, так сказать, затруднений. Вы сидите, размышляйте, взвешивайте, документы подписывайте, и всё будет хорошо. — Он всплеснул руками и обратился к хэру Ройшу с графом: — Вот люди-то, а! Думают, что ежели мы Городской совет расстреляли, так и всякого другого тоже арестуем. В головах одни, как это, сте-ре-о-ти-пы. Мы-то ведь тоже бунтовать устали, нам мир да согласие нужны. А вы — «в камере», эх! Ну что мы, разве мы звери?..
Глава 57. Супруга господина Туралеева
Вряд ли бы хоть кто в мире мог счесть Скопцова знатоком дамской красоты. И не потому, что дамы ему попадались некрасивые или что рассмотреть их достоинств он не умел, а в некотором роде наоборот. В каждой, будь то робкая воспитанница девичьего интерната или бойкая торговка из Людского, имелась своя драгоценность; можно сказать, что и надменной дочери аристократической фамилии, и самой простецкой бабе как бы полагалось своё небо, в котором она была бы самой яркой звездой. Ну а рассмотреть это небо — задача уже для звездочёта.
Подумав об этом, Скопцов немедленно вспыхнул. Не зря Хикеракли ухохатывался над его попытками писать любовные послания.
И не зря он ни одного так и не отправил.
Если бы незадачливого звездочёта прижали к стенке — что Хикеракли, конечно, делал, — тот признался бы, что самому ему милее красота простая, жизненная, даже слегка изгвазданная, что ли. Ведь как бы высоко истинные звёзды ни реяли, мы обитаем на земле, и способность не гаснуть даже в пыли стократ дороже рафинированных чар. Была в Людском одна лавка, а у хозяина её имелась дочь…
Об этом Скопцов предпочитал не думать. Так уж вышло, что из Революционного Комитета он более прочих занимался с людьми, и люди естественным образом начали его привечать. Но в том заключалась обманка: как отличить приязнь искреннюю от приязни к статусу? Скопцов не умел. И какой бы подходящей партией он дочери лавочника ни являлся — а теперь уже ей пришлось бы, пожалуй, доказывать в его глазах свою цену; какой бы подходящей партией он ни являлся, он вовсе не хотел быть партией. Он хотел быть человеком. Но человек Скопцов не умел завязать беседу даже с болтливой и румяной торговкой, а потому занимал себя делами революционными.
— Господин Скопцов, прошу вас быть со мной откровенным, — спокойно и решительно пропела супруга господина Туралеева, — есть ли конкретные мысли, которые мне следовало бы, м-м-м, внушить своим родственникам? Я ищу с вами сотрудничества, и мне бы не хотелось кого-то невольно обмануть из-за недопонимания.
— Право, не сочтите, что мы рассматриваем вас как агента, — скромно ответил Скопцов. — Это ведь всё — жест доброй воли… для всех сторон. Нам было бы сподручней, если бы господа Асматовы, особенно ваш отец — ваш племянник кажется и без того человеком довольно открытым… Но вот ваш отец, судя по всему, продолжает воспринимать нас как врагов, а мы ни в коей мере не враги и не желаем конфликтов — только разрешения ситуации ко всеобщему удовлетворению.