Пёсий остров
Шрифт:
— Не можешь терпеть, когда кто-то делает для тебя что-то хорошее, да?
Его голос впервые звучит обиженно.
— Нет, конечно.
Вилли отворчивается, чтобы застегнуть джинсы. Дурацкий вопрос.
— Я от тебя ничего не хочу.
— Чушь. Всем что-нибудь надо.
Томас кивает, открывая стеклянные двери и приглашая в захламленный дом шум воды. Шторм отдыхает, и ветер слишком слаб, чтобы чайки на нем катались. Вместе с шорохом прилива до них доносится только чей-то далекий смех.
— Ладно, ты права, — вздыхает он
Вилли не знает, что ответить. Она подставляет щеки соленому воздуху, а Томас уходит на кухню, производя больше грохота, чем требуется. Вилли смотрит на темнеющие волны, представляя, как погружается в них и исчезает навсегда. Когда Томас возвращается с двумя тарелками супа, ей хочется извиниться, но она молчит. Они садятся на ступеньки террасы и дуют на суп, пока его не становится можно есть. Бесконечное «фффшшш», доносящееся с океана, успокаивает обоих, и Вилли позволяет себе негромкое «м-мм», съедая первую ложку.
— Вилли, — произносит Томас, выбирая кусочки тофу с поверхности. — Как это будет полностью? Вильямина?
— А не хватит уже вопросов? — Вилли толкает его здоровой ногой, и оба улыбаются. Они так и сидят, постепенно привыкая к обществу друг друга, пока созвездия над пляжем не становятся совсем четкими. Как будто холодные огоньки набирают силу от людей, которые загадывают на них желания.
Томас поднимается и шумно вздыхает, забирая свою тарелку.
— Я спать. В семь уже надо будет читать людям про воскресение Христово. Ты тут справишься?
На самом деле, конечно, он спрашивает, будет ли она все еще здесь с утра или превратится в призрака, как ей хочется.
— Справлюсь, — отвечает Вилли сразу на все три вопроса.
Она облокачивается на дешевую дранку, наслаждаясь треском, который та издает. Она, разумеется, солгала. Она дождется, пока Томас заснет. Затем прокрадется на цыпочках на кухню и снимет крышку с банки, в которой, как она успела заметить, Томас держит наличные. Потом выберет какое-нибудь невзрачное судно средних размеров и заплатит половину вперед. К моменту, когда верующие будут слушать рассуждения Томаса о вечной жизни, ее здесь уже не будет.
Ветер целует Вилли в губы. У него вкус соли и пыли. Она размышляет, жив ли пленник «Гдыни». Он посмотрел ей в глаза так, что она до сих пор не может описать, что в тот момент почувствовала, но знает, что лучше бы обошлась без этих чувств. Она концентрируется на том, чтобы загнать все желания и сомнения поглубже, где их настигнет оцепенение. И лишь когда она уверена, что не заплачет, Вилли глубоко вздыхает и напряженно всматривается в морскую даль.
На краю темноты происходит какое-то движение. Какой-то бесформенный силуэт, яркий и четкий.
Бледный зеленый свет моргает и гаснет, не становясь ярче и не сливаясь с темнотой. Вилли на миг вспоминает капитана «Гдыни» и надеется, что он гниет в безымянной могиле. Но это не корабль. Нет, это живой огонь.
Пожар. И он не собирается гаснуть.
Штурман
Рыба лежит слишком близко к огню.
По мере того, как ее серебристое тельце вращается на шампуре, чешуя пузырится и шипит, а глаза выскакивают, как перегоревшие предохранители. Человек, занятый приготовлением ужина, не замечает или не обращает внимания.
Штурман сидит у края свежей костровой ямы, вырытой у входа в его бамбуковый особняк, прямо у двери. Сегодня он нарядился. Фиолетовый бархатный пиджак, чистая белая рубашка, длинные штаны, заправленные в сапоги, которые ему все еще как раз, и чужой шелковый галстук, чтобы костюм был как полагается. Он даже побрился. Поверх его светлых кудрей слегка набекрень надет настоящий цилиндр.
— Кто хочет есть? — спрашивает он, глядя на Селесту и Эмерсона. Они молчат и смотрят на огонь, как будто завороженные верчением рыбы на примитивном гриле. Оба одеты в красные рубашки, которые уже так износились, что в тусклом свете кажутся коричневыми.
— Не стесняйтесь, — говорит Штурман, отрывая кусок от рыбы и кладя его на тарелку. Он встает, чуть не поскальзывается и садится рядом с Селестой. — Я знаю, ты весь день не ела. Разве что украдкой от меня.
Девушка смотрит на еду и энергично качает головой. Она издает отчетливый умоляющий звук, обозначающий отказ, который, кажется, удовлетворяет Штурмана.
— А ты, Эмерсон? — улыбается мужчина в цилиндре и отрезает большой кусок от рыбы армейским ножом, извлеченным из заднего кармана. — Ты хорошо себя вел?
— Да, — отвечает рыжий, глядя себе под ноги. — Хорошо, Питер.
— Ну разумеется. Как всегда.
Штурман втыкает нож в мясо и подносит его к Селесте, которая машинально открывает рот. Затем его взгляд тускнеет, и он одним поворотом запястья отправляет мясо в костер. Он садится перед девушкой на корточки. Ее губы начинают дрожать от такой резкой перемены настроения.
— Сначала, — произносит он, втыкая нож в песок, как в чью-то грудь, — мы обсудим телеграфические навыки Селесты. Обсудим, милая?
Синие глаза Селесты распахиваются так широко, что верхних век становится не видно, а из ее глотки доносится что-то похожее на жалобное мяуканье. Она отодвигается от Штурмана и смотрит на Эмерсона в поисках поддержки. Но напрасно.
Штурман достает пустой блокнот и машет им перед перепуганной девушкой. Он качает головой, гневаясь, как лучший друг, которого предали.
— Кем ты меня считаешь, что решилась на такое? А? Может быть, я жесток? Я что, плохо с тобой обращаюсь? Когда я тебя спрашиваю, нравится ли тебе здесь, ты всегда киваешь. Так скажи мне: ты что же, врала все это время?