Песнь дружбы
Шрифт:
Шпан откинулся на спинку кресла и заслонил рукой глаза: Шальке открыла ставень, чтобы было светлее работать, и свет ослеплял его.
— Я слушаю, — сказал он, кивнув.
Да, так вот, они, значит, сидели в этом кафе. Христина была одета по-прежнему очень мило, но это уже было не то, что год тому назад, — она ведь портниха, ее на этот счет не проведешь. Обшлага немного пообтерлись, одна пуговица держалась непрочно, а в голубом берете, который был на фрейлейн Христине, моль проела крошечную дырочку. Все это мелочи, но женщина не должна этого допускать. И волосы фрейлейн Христины были не так тщательно причесаны, — это ведь стоит денег. Плохо ли выглядела Христина? О нет, этого нельзя сказать, но прошлым летом она была такая загорелая,
Шпан тяжело дышал, он опустил голову, все еще закрывая рукой глаза… Может быть, теперь она скоро вернется; может быть, в одно прекрасное утро она будет стоять у его постели, как ему недавно приснилось.
Шальке по привычке облизывала губы кончиком языка и говорила без умолку. Она сказала, что во всем этом нет ничего удивительного — в большом городе люди быстро изнашиваются. А господин доктор Александер, как видно, едва концы с концами сводит. С арендой театра ничего не вышло, потому что он не получил денег, на которые рассчитывал, и теперь работает в баре. Этот бар называется «Феникс» и усиленно посещается светскими господами и дамами. Она там не была, о нет, нет, разумеется, но своего брата она туда посылала. Там горят в ложах красные лампы, там выступают танцовщицы, на которых почти ничего не надето, они обмахиваются веерами из белых перьев, а певицы исполняют песенки, которые и слушать-то зазорно. Перед каждым номером выходит господин Александер и отпускает какую-нибудь шуточку или преподносит публике веселые куплеты. И Христина, разумеется, тоже просиживает ночи напролет в баре «Феникс», — не может же она так долго оставлять своего друга одного! Но много ли на этом заработаешь? Да, сразу видно, что живется им очень и очень не сладко.
Шпану хотелось задать фрау Шальке один вопрос, но, — как это ни странно, — каждый раз, когда он открывал рот, у него захватывало дыхание. Наконец он тихо произнес:
— А обо мне… обо мне она не спрашивала?
— О, разумеется, она спрашивала о господине Шпане! — с живостью ответила Шальке. — И я сказала ей, что вы, слава богу, чувствуете себя хорошо, и это, по-видимому, очень ее успокоило.
И Шальке продолжала сыпать словами. Она должна сообщить господину Шпану большую новость — большую-большую новость. Христина, должно быть, скоро сама напишет господину Шпану, чтобы сообщить ему о дне своей свадьбы с доктором Александером.
Шпан уставился на нее. Он побледнел еще больше, и сердце бешено колотилось у него в груди.
— О дне свадьбы?
— Да, это вы можете смело передать моему отцу, — сказала Христина, — может быть, это известие успокоит его.
И Шальке продолжала болтать. Ей кажется, что она знает, почему свадьбу нельзя больше откладывать. Она подождала немного, не спросит ли Шпан о чем-либо, но он молчал. Да, ей кажется, что она знает. Шпан продолжал молчать. Ну, в конце концов это не такая уж большая тайна: она думает, что Христина в положении.
Шпан неожиданно поднялся. Его немного шатало, но он уже снова вполне овладел собой. Он поблагодарил фрау Шальке за ее хлопоты и стал сразу чрезвычайно официальным. Запись расходов у нее, надо надеяться, при себе? Фрау Шальке порылась в кармане. Она записала проездной билет и по пять марок в день на содержание.
— Не много ли это?
— Нет, нет, нисколько!
Для Шпана наступили тяжелые дни и ночи. Вначале рассказ фрау Шальке звучал многообещающе, он почерпнул из него надежду вскоре увидеть Христину. Но когда Шальке начала рассказывать о свадьбе, он понял, что все потеряно, потеряно навсегда. Христина все больше и больше отдалялась от него, связывала себя все больше и больше с тем миром, куда он не может за ней последовать. Лишь теперь, с замужеством, он навсегда потеряет Христину.
Однажды утром, когда Шпан вышел к столу завтракать, стол не был накрыт. Он вспомнил, что Мета вчера ушла от него. Он сам приготовил себе завтрак. Он был один, совершенно один в своем доме и почувствовал себя счастливым, как вор, за которым никто не следит.
Чудесная жизнь! Со времен его молодости он никогда ни одного часа не бывал один. Несколько недель он хозяйничал сам: варил себе горсть рису, брал из лавки кусочек сыру, и этого было ему вполне достаточно. Он топил печь в столовой, а когда ему нужна была вода, выходил во двор, к колодцу. Земля вокруг колодца обледенела; однажды утром ок поскользнулся и упал. Он почувствовал, что расшиб голову. Очнувшись, он увидел, что лежит в постели, и какое-то видение бесшумно скользит по комнате. Видение подало ему кофе. Тут он окончательно пришел в себя и узнал фрау Шальке.
С того дня она вела его хозяйство, и это было прекрасным решением вопроса. Все было в образцовом порядке. Постель была хорошо постлана, домашние туфли стояли на своем месте, белье лежало наготове, и при этом он ее никогда не видел. Казалось, что его обслуживает невидимка.
10
Лужи по ночам еще замерзали, лай собак разносился в студеном воздухе далеко над долиной, а Герман уже принялся за работу. Он возил дымившийся на холоде навоз. Когда ночи стали теплее, а утренние туманы поглощали голоса и шум, он уже вышел с плугом в поле. Изо дня в день можно было наблюдать, сколько любви он вкладывает в свой труд; его пашня была мягкой, как бархат. А озимь! В этом году на нее было приятно посмотреть!
С первыми лучами солнца жизнь в Борне пробудилась и уже не утихала ни на минуту. Другие не успели еще глаза протереть после зимней спячки, а у них работа уже кипела вовсю. Карл приходил из своего домика возить кирпичи и песок. Рыжий, укутанный в платки, с рассвета принимался за работу на лесах строящегося дома; его огненная борода часто бывала покрыта инеем. Он сделал карнизы, починил разрушенные оконницы, расширил лестницу, — и вот дом вчерне готов, на него можно было залюбоваться. Это уже не развалины, почерневшие от копоти, готовые рухнуть, а новая постройка, приостановленная из-за того, что у владельца не хватило денег. Герман мысленно уже видел, как над домом вздымается высокая крыша, — дайте только срок! Теперь в Борне уже нельзя было обнаружить ни малейших следов пожара.
Рыжему тоже нельзя было терять ни одного часа. Его огород! Он по десять раз в день исчезал в лесу и возвращался с полным мешком за спиной. Он таскал прошлогодние листья и перегной, мох и чернозем. Он утверждал, что и профессора еще не разгадали тайну земли. Изо дня в день таскал он в свои владения полные мешки, задыхаясь под их тяжестью. И все же он находил еще время помогать Карлу там, внизу, у его дома, вскапывать огород Бабетты. При желании все можно успеть.
Весна мощно вступала в свои права. Солнце припекало уже основательно. По склону холма, из дому в Борн и из Борна домой раз по десять на день шариком катилась вверх и вниз Бабетта. Люди добрые, люди добрые! Скотина, свиньи, птица! А Себастьяну уже опять пора дать грудь. Нужно перебрать посевную картошку, посадить репу, испечь хлеб, — а в корыте лежит замоченное белье!
Лето было раннее и знойное, и для сна оставалось теперь не больше четырех-пяти часов. Солнце все выше, вот уже полдень. Под тенью первого попавшегося дерева хлебают они суп, который приносит им Альвина. Солнце заходит, они валятся в постель, мертвые от усталости. Солнце всходит, солнце заходит. И так день за днем. Пот струится по их телам. Налетают грозовые тучи, хлещет дождь, временами им приходится спасаться от ливня. Еще разбитые от вчерашней работы, они поднимаются, лишь только начинает брезжить утро.