Песнь одного дня. Петля
Шрифт:
Да, это их старый деревенский пастор, благослови его, боже, отец Бьёдноульфюр, который обвенчал их с покойницей Мангой, и это было одним из его первых деяний в их приходе… Когда же это было?
— Сорок пять лет тому назад, милый Ингимюндур, — говорит пастор.
— Да, чертовски давно. — Старик протягивает духовному пастырю свою табакерку, старую, оправленную серебром табакерку, цепочка с которой уже давно потеряна. Табакерка принадлежала еще его отцу, единственная вещь, доставшаяся ему в наследство от этого достойного человека. Отец Бьёдноульфюр закладывает в нос щепотку табаку, он не спешит.
— Время
— Да, да, есть что вспомнить. И прежде всего я вспоминаю того барана, которого я подарил вам за надгробное слово по покойнице Манге. Интересно, каким он вырос. Я все хотел узнать у вас, да так и не собрался. Память совсем изменила мне, с тех пор как Манги не стало.
Пастор Бьёдноульфюр откидывается на спинку кресла.
— Я помню, что каждый час благодарил вас, милый Ингимюндур, за этот дружеский подарок. Надо вам сказать, что ни за одну свою работу я никогда не получал такого вознаграждения. Я считаю это подарком, а не платой. — Старик пытается что-то сказать, но пастор продолжает: — Да, это был подарок, дружеский подарок, потому что я не позволил бы себе взять плату за надгробное слово по покойнице Маргрете, вашей достойной супруге. У вас была превосходная жена, Ингимюндур, а что касается этого барана, так ему не было равных. Ах, какое это было животное, на что ни взглянуть — ноги, грудь, спина!
— Я и хотел, чтобы вы в нем не разочаровались, ведь и ваше надгробное слово было просто замечательное. Мне многие говорили: тому, над чьей могилой прочли такое слово, уже нечего опасаться. Я знаю, что покойница Манга не пожалела бы барана, даже самого лучшего, за такое надгробное слово, если бы она распоряжалась всем нашим хозяйством. Так что мы все равно в долгу перед вами.
Пастор не успевает ответить, Свава приносит им кофе. Старик ковыляет к себе, он роется в своем сундучке, который стоит в нише за дверью, у него припрятана капля, так сказать, грудного элексира.
Старики маленькими глотками пьют кофе, напиток не обманывает их ожиданий, на сердце у стариков становится веселее, пастор снова заводит речь о баране Драупнире, который был лучшим бараном в его стаде, вспоминает форму его головы, рогов, восхищается его силой, мягкостью шерсти.
— А выносливость! Подводить под него овцу было одно удовольствие. Только вскоре дела с хозяйством пошли у меня вкривь и вкось, как вам, наверно, известно. Два года, милый Ингимюндур, и все было кончено.
О да, Ингимюндур помнит, как все разбежались и стало невозможно найти работников на сенокос.
— Вам, милый пастор Бьёдноульфюр, надо было тогда же оставить приход.
— Нет, я не мог бросить приход. Мой Эйрикюр не согласился приехать, хотя он уже и закончил учебу. Это он бросил, а ведь мог бы занять мое место. Торговые поселки, вот кто нам все дело испортил. Эйрикюр не захотел возиться с хозяйством. Но это одни отговорки, будто пастор не должен иметь своего хозяйства, не должен быть привязан к мирскому. А как же он сможет утешать скорбящих или отпевать честных тружеников, если сам не трудится в поте лица своего? Нет, прав Лакснесс, истина не в книгах. Во всяком случае, для того, кто хочет жить. — Пастор делает глоток, и глаза его сверкают из-под густых бровей. Старик смотрит на него влажными глазами, он очень взволнован.
— И это говорите вы, а ведь вы столько читали, и какое множество книг было у вас на полках! Неужто у природы можно всему научиться?
— У вас, дети мои, я постиг то малое, что мне дано было узнать и понять. — Пастор делает глоток. — С божьей помощью, — добавляет он.
Они наливают еще кофе. Взгляд старика блуждает, лицо его проясняется.
— Я всегда думал, что бог помогает тому, кто честно трудится. А вот зачем он помогает тому, кто, будучи в здравом уме и полной силе, не желает трудиться, — это выше моего разумения. Но вы-то лучше, чем я, разбираетесь в таких вещах.
— Что я могу знать? Пути господни неисповедимы. Нет, когда мне пришлось заколоть Драупнира…
Старик вздрагивает.
— Как заколоть? Это невозможно, черт побери! Трехлетнего барана, да еще с такой родословной!
— К сожалению, это правда, милый Ингимюндур, — грустно отвечает пастор. — Мой грех, знаю, но я не мог допустить, чтобы этот баран достался первому попавшемуся. Наверно, виновато мое высокомерие, но я не продал его, нет, я заколол его осенью перед самым отъездом.
Они замолкают на некоторое время, старик размышляет над словами пастора.
— Нет, отец Бьёдноульфюр, я не заколол бы такого барана. Вы только подумайте, какое от него пошло бы потомство! Нет, я не заколол бы его. Каждая тварь имеет право на жизнь.
— Вы лучше меня, милый Ингимюндур. Но отдать Драупнира пастору Тоураринну было выше моих сил.
— Нельзя сказать, чтобы он плохо относился к животным, хотя дело у него и не ладилось. Просто он ни черта не смыслил в овцах. Я не осуждаю вас за то, что вы не смогли отдать Драупнира пастору Тоураринну, он запустил вконец все хозяйство, а потом в один прекрасный день взял да и сбежал. Он ведь был совсем юнец. С тех пор там один юнец сменяет другого, никто даже года не продержался. Поэтому люди и не понимают их, хотя, конечно, они несут нам слово божье. Как вы думаете, отец Бьёдноульфюр?
— Слово божье… предположим, что это так, — задумчиво отвечает пастор. — А что думает моя паства?
— Чудно как-то, не похоже их слово божье на то, что мы привыкли слышать от вас, отец Бьёдноульфюр. Как можно позволять этим мальчишкам, которые у овцы не отличают задницу от головы, я уж не говорю о том, что они косу и в руках не держали, как можно позволять им читать надгробное слово над покойником? Да об этом и подумать-то страшно. Это все равно что видеть небо только в облаках да в тумане. Нет, это не то божье слово, что мы слышали от вас или от покойного отца Оулавюра. И я рад, что надгробное слово над моей Мангой прочли именно вы.
Старик уже позабыл про барана Драупнира, и пастор тоже. В бутылке еще осталась капля, самое лучшее прикончить ее, это согревает кровь и помогает нести бремя памяти.
— Значит, вы теперь здесь живете? — говорит пастор Бьёдноульфюр, пока старик рукой, которая вдруг обрела прежнюю твердость, разливает по чашкам содержимое бутылки.
— Нет, хочу вернуться домой, думал ехать завтра. Да вот Нонни, сын, просит, чтобы я дождался троицы и поехал вместе с ними. Характер человека не меняется, хотя тело и дряхлеет. Надеюсь, что еще застану окот. Ну, а вы, отец Бьёдноульфюр, живете у дочери? Если не ошибаюсь, вы тогда к ней уехали?