Песнь песней Стендаля

Вступительная статья - С. ВЕЛИКОВСКИЙ и А. РЕЗНИКОВ

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ СТЕНДАЛЯ

Оформление художников А. ОЗЕРЕВСКОЙ и А. ЯКОВЛЕВА

Издательство «Художест­венная литература», 1979 г.

Когда весной 1839 года в Париже вышла в свет «Пармская обитель» — последний завершенный роман Стендаля,— его прослав­ленный соотечественник Бальзак в пространной восторженной по­хвале этому сочинению обронил: «К несчастью, оно похоже на за­гадку, которую надо изучать».

Чутье не обмануло признанного мастера, сумевшего благо­дарно изумиться и отдать дань своего восхищения работе собра­та по перу, которого тогда во Франции, несмотря на пятидесяти- шестилетний возраст и четверть века писательского труда, снисхо­дительно числили разве что подмастерьем, а то и просто люби­телем от словесности. После множества предпринимавшихся с тех пор тщательных разборов, разысканий, истолкований, после того как стендалеведенье сделалось,

пожалуй, не менее обширной от­раслью, чем наше пушкиноведенье, и накопленное им способно те­перь заполнить до отказа полки изрядной библиотеки, загадка остается загадкой — тем самым «чудом» художнического сотворе­ния, к какому каждый пробует вновь и вновь подобрать свой ключ, будучи заведомо уверен, что, к несчастью — а вернее, как раз к счастью, тайны сотворенного не исчерпать.

Конечно, потраченные усилия кропотливых разгадывателей ничуть не напрасны. Но, как это случается, выясненное ими по- своему усугубляет все ту же «загадочность». Скажем, открылось то неизвестное Бальзаку и, вероятно, немало добавившее бы к его Удивлению обстоятельство, что весьма объемистая книга выплес­нулась на бумагу в невиданно короткий срок — всего за семь не­дель, а еще точнее, за пятьдесят два дня. Или: столь привлек­шая Бальзака в «Пармской обители» анатомия тогдашних полити­ческих нравов имела, оказывается, своим первоначальным источ­ником, событийной канвой, переработанную старинную хронику, которую Стендаль раскопал однажды в груде забытых итальян­ских рукописей. Неведом был, естественно, и другой, выявленный будущим, парадоксальный секрет «Пармской обители»: едва заме­ченная и пылившаяся в дальних углах книжных лавок при жиз­ни Стендаля, который умер три года спустя, она не просто ожи­ла в памяти потомков, но, от одного поколения к другому, обрета­ла поистине непреходящую свежесть. И ныне она заслуженно по­читается редкой жемчужиной в сокровищнице французской, да и всей западноевропейской культуры.

Впрочем, если не браться расчислить раз и навсегда «чудо» «Пармской обители», но все-таки посильно в него вникнуть, то на ум приходят прежде всего слова — «сцепление», «сочленение» разнородных и вроде бы не очень-то сопрягающихся пластов. Книга о неприглядной кухне политиканства, как оно стряпалось в стендалевские времена,— и вместе с тем книга о причудливой подчас «кристаллизации» страсти в пылких душах. Блески насмеш­ливого остроумия — и порывы нежной приязни; удручающая из­нанка жизни — и самозабвенная увлеченность ее радостными да­рами. Захватывающая стремительность непредвиденных ходов ин­триги, приключений, превратностей судьбы — а рядом неспешная, тонкая, улавливающая мельчайшие подробности аналитика свое­вольных сердец. Почти кукольные, хотя в своей фарсовости под­час жутковатые действа придворной возни, а между ними про­никновенная любовная «песнь песней», трепетность которой вдруг обрывается щемящим вздохом тоски по хрупкому поманившему счастью. Здесь скальпель изощренного, всепроникающего ума втор­гается в самую ткань переживаний, чтобы застигнуть их словно бы врасплох. Трезвость остраненного наблюдения не нару­шает изысканного очарования рассказанного, а скорее — помо­гает.

И еще одно, важнейшее «сращение», обычно не удававшееся, кстати, большинству сверстников Стендаля — романтикам, но ока­завшееся по плечу создателю «Пармской обители» и, раньше, «Красного и черного», обеспечив ему место основоположника социально-психологической прозы XIX века, которая не исчерпа- ла себя вплоть до наших дней. Это — «сращение» исторического и сугубо личностного в том, как понимаются, высвечены и явлены в слове детища стендалевского вымысла. Страницы «Пармской обители» полны прямых и окольных отзвуков урагана, пронесше­гося над Европой в конце XVIII — первом десятилетии Х1}[ века,

Но дело не только, и даже не столько в отдельных отсылках к пережитым потрясениям, сколько в том, что у Стендаля исто- рически внедрено, прямо-таки вживлено в самый склад каждой личности ничуть не мешая ее неповторимой самобытности, ис- подволь и изнутри выстраивает ее мысли, страсти, поступки — весь способ жизнечувствия. Стендаль среди первых на Западе четко осознанно, намеренно и с заостренной последовательностью лал ставку на историзм как плодоносную почву писательского сердцезнания. И это отнюдь не обрекло выведенных им лиц остать­ся достоянием ушедшего былого, а наборот — послужило одним из источников их бессмертия.

Коренной историзм стендалевского миро- и человековедения был не заемным, не почерпнутым из книг, хотя широта знаний, самостоятельного философского и культурного кругозора Стенда­ля огромна. Наполеоновский офицер, военный чиновник, путе­шественник, дипломат, участник жарких схваток, происходивших в те годы в умственной жизни европейских стран (помимо ро­дины, он подолгу жил в Италии, печатался в Англии, исколесил Европу от России до Испании), Стендаль в самой гуще событий вырабатывал привычку смотреть на окружающее глазами истори­чески мыслящего «наблюдателя характеров», как он себя называл.

Еще

безусым юношей, приехавшим в Париж из провинциаль­ного Гренобля на исходе французской революции, он был вовлечен в водоворот текущей истории. Французское общество на его глазах совершило дерзновенный рывок, чтобы избавиться от старых по­рядков, завершившийся, однако, частичным откатом и горьким опознаванием пределов достигнутого, далеко не совпадавших с взлелеянными ожиданиями. Революция французского народа до дна разворотила жизнеустройство, веками покоившееся на фео­дальных устоях. Европа, задавленная монархическими прави­телями, казалось, приблизилась к освобождению, и в тех, кто уповал на него, пробудились пылкие надежды: из-за француз­ских границ появилась революционная армия, ее считали про­возвестницей свободы, равенства, братства. Затем, когда улег­лись революционные волны, многое вернулось на свои места. Революция обернулась империей Наполеона. Но эта империя все же была рождена революцией, и режимы крупных и малых европейских монархий страшились ее, грозную и могуществен­ную, а люди, чьей высшей ценностью стала свобода, еще долго видели в Наполеоне олицетворение своих надежд. Потом, потер­пев поражение в русском походе 1812 года, Наполеон пал и был отправлен в ссылку; попробовал вернуться, но собранное им вой­ско опять было разгромлено в битве при Ватерлоо. Во Франции снова воцарилась изгнанная королевская династия, над Европой простер свою власть Священный союз объединившихся монар­хов. В 1830 году снова восстал народ Парижа, но дело кончи­лось тем, что на смену низвергнутому дворянско-клерикальному правлению пришла Июльская монархия — царство банкиров, торга­шей и дельцов; хозяева его и не думали посягать на порядки Европы Священного союза. Так продолжалось вплоть до револю­ции 1848 года, одпако до этой «весны народов» Стендалю дожить было не суждено. Непосредственный и деятельный очевидец гран­диозных событий, поначалу вселявших надежды, а затем их по­губивших, он ушел из жизни, испытывая разочарование в своем времени — пореволюционном безвременье.

Наряду с этим, так сказать, «горизонтальным» сечением исто­рии, взгляд Стендаля, вдумчиво оценивающий современников, не­изменно удерживает и ее направленное в глубь прошлого, «вер­тикальное» сечение. Для него француз, итальянец, англичанин, немец — это всякий раз живой преемник национальных обычаев, нравов, душевных предпочтений и привычек ума, складывавшихся веками и передаваемых от дедов и отцов к сыновьям. Так, дол­гие годы, проведенные Стендалем в Италии, куда он попал впер­вые молодым военным, потом вернулся вольным ценителем музы­ки и живописи, а позже служил французским консулом в примор­ском городке Чивита-Веккия неподалеку от Рима, позволили ему составить свое, вполне определенное, представление о преобладаю­щем внутреннем облике обитателей этой страны. Трагедия Ита­лии, оставшейся раздробленной, привела, по мнению Стендаля, к тому, что итальянец в своих побуждениях и поведении не был стеснен столь жесткой проникающей государственностью, какая установилась во Франции на два с лишним века раньше, а отсутст­вие разветвленной и зрелой гражданской жизни направило весь не­растраченный душевный пыл в сторону преимущественно частных запросов. Итальянская натура, не выутюженная тиранией светско­го этикета и живущая без оглядки на прописи придворных прили­чий или крохоборческого мещанского благоразумия, проявляет се­бя прежде всего в могучем, искреннем до простодушия, самозаб­венном и сметающем все преграды любовном влечении, страсти.

Правда, XIX век внес свои поправки и в склад просвещен­ного итальянца: вступление войск Французской республики в верх­нюю часть «итальянского сапога» разбудило дремавшее дотоле са­мосознание народа. Последующий попятный ход дел в Европе не мог отбросить все к прежним рубежам, но загнал патриотиче­скую гражданственность в карбонарское подполье — в тайные кружки и отряды национально-освободительного движения под ло­зунгами единой и независимой Италии. Вместе с тем обстановка слежки, сыска, доносительства и мелочного тиранства, упроченная

стараниями иноземных хозяев даже и в тех итальянских кня- жествах, где правили местные мини-самодержцы, сузила пе- ред итальянцем поприще для самоосуществлення пределами опять-таки скорее личными, хотя и тут на каждом шагу он на­талкивается на охранительные запреты. Но здесь, прежде всего — в любви, он, по крайней мере, достаточно волен раскрыть свою исконную непосредственность, порывисто-щедрую энергию, безо­глядное увлечение, перерастающее в поклонение и не подорван­ное торгашеской осмотрительностью. Для Стендаля, уроженца франции, которая, невзирая на все препятствия, мало-помалу вползала в «цивилизацию лавочников», так что «единственной страстью, пережившей здесь все другие, является жажда денег, этого средства удовлетворить тщеславие»,—для француза Стенда­ля соседняя Италия —один из тех уголков Европы, где под спудом уже изживших себя, но ухитряющихся пока сохрапяться порядков, все-таки не столь жестких в здешних карликовых го­сударствах, продолжают бить свежие родники не искаженных ли­цемерием, раскованных, подлинных страстей.