Песнь песней Стендаля

Великовский Самарий Израилевич

Разумеется, во всех подобных выкладках и тем более в сво­их повествованиях Стендаль не летописец-историограф, и у него свой, собственно писательский «срез» в подходе к жизни. Он — моралист с мышлением историка, и для него важно в первую очередь то, как текущая издалека в национальном русле исто­рия преломляется внутри личности — в заданном ей окружающей обстановкой, вошедшем в ее плоть и кровь способе полагать свое счастье и его добиваться. Погоня за счастьем есть для Стендаля врожденная и всегда действующая пружина человеческих забот, упований и дел, но, будучи вечной, она не одинакова для раз­ных времен и народов, срабатывает так или иначе в зависимо­сти от бесчисленного множества слагаемых, среди которых веду­щие коренятся в толще исторического бытия.

Примерно так выглядела мыслительная подпочва, питавшая за­мыслы всех стендалевских сочинений, в том числе «Пармской обители». Однако сами по себе замыслы — всего лишь намет­ка в голове, пока чистая возможность, которой предстоит обрасти материалом, в каждом случае — другим, быть воплощенной в проис­шествиях, оостоятельствах и неповторимых лицах. И только то­гда, по ходу крайне непростой обработки и переработки,

доволь­но однозначный поначалу замысел претворяется в многогранно емкий смысл книги. Попытаться проследить, как он постепенно образуется и проступает все явственнее от страницы к странице «Пармской ооители», значит прикоснуться к веренице ее «загадок», хотя и не значит задаться самоуверенной целью вполне их раз­гадать.

Еще Бальзак, несмотря на кое-какие оговорки, сравнил «Парм- скую обитель» с «огромным зданием», внутренне соразмерным, так что отдельные части совершенно соотнесены с целым — неким мощ­ным строением, увенчанным изящной стройной скульптурой. Но если у самого Бальзака главной скрепой единого романного со­оружения обычно служит событийный узел — своего рода перекре­сток, где сходятся вместе множество лиц, то у Стендаля несу­щий стержень всего — прослеженная от юношеской зари до прежде­временного заката судьба недюжинной, душевно одаренной лич­ности, страстного искателя счастья. Без такой сквозной, все во­круг себя объединяющей жизненной дороги по роковым перепуть­ям эпохи стендалевское повествование рассыпается (и не будь у Стендаля заранее в голове поворотных ее вех, книга, при пора­зительной быстроте работы над ней, вряд ли могла состояться). Все остальные судьбы — скорее тропы, побочные и обозначенные лишь постольку, поскольку они расположены в непосредственной округе и пересекаются со странствиями центрального героя по жизни, препятствуют ему или помогают. Отрезок большой истории, куда вписывается его малая судьба, поверяется тем, благоприя­тен он или состоит сплошь из помех этому пылкому исканию, а сам ищущий, в свою очередь, испытывается на человеческую подлинность и чистоту по тому, достойно ли он ведет себя на столь нелегкой встрече.

О чем бы ни заходила речь в «Пармской обители», она хотя бы по касательной затрагивает участь Фабрицио дель Донго, и даже краткий пролог эту участь приуготовляет. Молодой ломбардский аристократ — юноша благородный не просто по крови, не только из-за своей доставшейся от предков красоты и своей воспитанно­сти, но и по истинно высокому строю души (между прочим, италь­янское имя Fabricio этимологически восходит к латинскому сло­ву, означающему «искусно, мастерски исполненный»). Честный и добрый, бескорыстный и впечатлительный, «мученик собственного воображения», он грезит подвигами. Его мать хранит воспомина­ния о временах, когда победоносная французская армия вошла в Милан, встреченная ликованием жителей — она избавила от чуже­земного австрийского владычества. Его тетка, графиня Джина Пьетранера, женщина умная, страстная и порывистая,— вдова ге­нерала наполеоновской армии. Все, кто взрастил Фабрицио и кто ему дорог, стали теми, кто они есть, в безвозвратно, казалось бы, миновавшую, хотя и совсем еще недавнюю, героическую пору, и усвоенные им ценности — слепок с их ценностей. Исподволь подготовлен и оправдан его отклик на весть о том, что низло­женный император, освободитель его страны, великий полководец и человек, боготворимый теми, кого Фабрицио любит, и ненавиность димый теми, кого он не может не презирать за тупость, жадность и чванство,— возвратился во Францию. Юноша жаждет сра­жаться на стороне императора, он не думает о страшном риске: ведь теперь он становится государственным преступником – Ломбардия снова под властью австрийцев.

Мальчик в гусарском мундире, понятия не имеющий о ремесле солдата, оказывается на поле битвы при Ватерлоо. Гигант- ское сражение, на долгие годы предопределившее судьбы Евро- пы, увидено им как цепь разрозненных событий, смысл которых ему недоступен. Состояние разбитой армии дано сквозь призму непосредственных, живых и случайных впечатлений неискушенно­го юнца. В результате война выглядит какой-то деятельной и смущающе обыденной неразберихой: Стендаль — за что его позже оценит Толстой — намеренно снижает и батальную невсамделиш- ность представлений понаслышке о кровавой правде этого заня­тия, и настоянную на них восторженность неловкого мечтателя о славе. Фабрицио всеми силами старается помочь, мечется, рис­кует головой — и оказывается бесполезным, неловким, неприкаян­ным. Это его первое поражение. Он не то чтобы вовсе разочаро­вывается, Наполеон по-прежнему рисуется ему кумиром. Но попыт­ка совершить подвиг на этот раз не удалась. Здесь юноше не нашлось места, да и не найдется в обозримом будущем — ведь император сходит с исторических подмостков. Сражение проигра­но, Фабрицио не быть офицером наполеоновской армии. Ему ни­чего не остается, как вернуться в Италию. Волею обстоятельств он оказывается в маленьком герцогстве Парма. Отныне действию пред­стоит протекать в одной из ничтожных итальянских монархий со своим самодуром-принцем, двором, тюрьмой и интригами. С поля сражения, где творилась история в наполеоновские годы и куда магнитом притягивало все европейские умы, повествование пере­носится в средоточие дворцовой и околодворцовой грызни, отку­да управляются подданные и решаются людские судьбы в порево­люционные времена.

Пармское герцогство — крохотная деспотия. Стендаль не скры­вает издевки, рисуя эту пародию на абсолютную монархию. Здесь властитель желает походить на «короля-солнце» Людовика XIV — и не гнушается сочинением анонимок. Интриги этого двора жалки, соперничество «партий» смешно, самодержец поступает так или иначе чаще всего из побуждений самого последнего разбора. Но ирония иронией, а то, что происходит в Парме,—страшно. Тут Доносят, пытают, казнят.

Вместе с тем в Парме нет усложненности «настоящего» абсотизма. Городок и его округа — малая сцена, где легко про- атривается связь поступков с побуждающими к ним вожделе- ниями и где анатомия социального тела обнажена (Стендаль на­блюдает ее глазами умнейшего графа Моска). Отгороженная от громадного внешнего мира Парма — самодостаточная и легко обо­зримая клеточка исторического пространства. Будущее столкнове­ние характеров и страстей развернется на открытой для взора площадке.

Но пока эта сшибка итальянских натур только намечается. Разделительный признак, по которому располагаются в том или другом стане,—высота или низость душ (Стендаль, как правило, определяет персонажей через эпитет к слову «душа» — «высокая», «пылкая», «благородная» — или, напротив, «низкая», «грязная», «грубая»). Принц — подлый трус; его любовница маркиза Бальби — отвратительная скареда; глава его полиции Расси, полицейский, судья и палач разом,— холуй из «простых», терзаемый завистью к своим высокородным хозяевам, ради выгоды и возвышения он «не постеснялся бы повесить родного отца»; лидер партии «либе­ралов» генерал Конти — болван, карьерист и убийца. Под стать им и мелкая сошка, вроде всеми презираемого тюремного писца Бар- боне, который доставляет себе «маленькую радость», издеваясь над беспомощным арестантом — тот ведь в кандалах, и который к концу по заслугам отправлен Стендалем на виселицу. Дело даже не в том, совершает ли кто-либо из них преступление или нет: они всегда к этому готовы. У них низкие души, потому что низки их нравственные ценности и причины их действия. Каждый из них по неистребимой низменности своих запросов рвется «наверх». Принц хочет стать королем Ломбардии, Конти — премьер-министром, Рас­си — получить дворянство и орден. Ироничный (а порой и цинич­ный) Моска, политически и житейски умудренный наблюдатель, за спиной которого угадывается сам Стендаль, пока, правда, больше склонен объяснить, чем осудить. Так, принц был, в сущности, неплохим малым, но, приказав когда-то казнить двух вольнодум­цев и опасаясь мести, стал трусом, ожесточился, впал в трусость и в совершенстве овладел сладким ему искусством терзать сво­их подданных. Стендаль словно дает понять, что можно и остать­ся порядочным человеком, обладая властью, подобно графу Моска, хотя это трудно, что правитель сам лепит свою душу собствен­ными поступками и в ответе за ее неисправимые вывихи, а пото­му не вправе прибегать к смягчающим вину ссылкам на «поло жение». Так или иначе, вся эта мразь сидит наверху, распоря- жается судьбами подданных и топчет чужие жизни.

Наставниками и покровителями Фабрицио — герцогиней Сансеверина и графом Моска — все то, что творится при дворе, на первых порах воспринимается как игра, в которую они вынужде­ны играть. Они терпят эту двусмыслицу со снисходительной усмешкой и защищаются презрением. Обаятельная Сансеверина непринужденно исполняет роль первой дамы герцогства, на самом же деле смысл ее жизни — крепнущая в потаенных недрах сердца любовь к Фабрицио и нежная дружба с графом. Моска рас- сматривает свою службу распорядителя «трех четвертей государ- ственных дел» как дань, которую он вынужден платить за сча- стье быть с Джиной и давать счастье ей. Правда, это тонкая и опасная игра: будучи премьером, граф против «кровавых глупо­стей» но малейшая ошибка — и недолго стать пособником или жертвой навеки перепуганного и оттого злобно-жестокого прин­ца Пока в Парме не началась настоящая война за спасение Фабрицио, Моска и Сансеверина не прибегают к беспощадным приемам, принятым при пармском дворе. И если они потом обра­тятся к ним, то не потому, что в отношении других все дозволено, - но лишь потому, что сражение пойдет не на жизнь, а на смерть.

Фабрицио между тем занят другой игрой. Он учится в ду­ховной коллегии, ему предстоит стать преемником архиепископа Пармского, но всерьез это его не заботит. Играет он и в лю­бовь, удрученный тем, что подлинное чувство, кажется, недоступ­но ему. Однако проблески грозовых страстей уже мерцают где-то совсем неподалеку, и рано или поздно беспечному пока юноше, с его задатками, не миновать окунуться в этот опаляющий свет. То, что зарождается в душе герцогини Сансеверина, любующейся племянником,— страсть, хотя Джина страшится признаться в этом и самой себе. То, к чему стремится Фабрицио и чего ему не­достает,— страсть. То, что испытывает граф Моска к Джине,— страсть. Безмолвная сцена, в которой Моска, «будто ослепший от жестокой боли», терзается ревностью к Фабрицио, не оставляет в этом сомнений.

И все-таки счастье, имеющее своей предпосылкой игру в жизнь,— невсамделишно, скорее «как бы счастье», по существу — наиболее приемлемый вид отсутствия счастья. Богатство и завист­ливый почет при дворе настоящего счастья не дают: искусное вельможное лицедейство иногда доставляет удовольствие, а неред­ко вызывает и разочарованное уныние — в зависимости от того, как оборачивается дело. Предпочитать графа другим мужчинам — ещё не значит быть счастливой. Победные любовные похождения Фабрицио приносят ему лишь тоску по всепоглощающему чувству. И здесь сам ход событий, естественно направляемый рукой Стен­даля, в согласии с его замыслом, приближается к повороту, за которым каждый из устремленных к подлинному счастью в «Парм- ской обители» — Сансеверина, Фабрицио и девушка, чей изящный облик пока только чуть намечен, только зыбко брезжится, до по­следней страницы книги действуют по велению высокой и страст­ной любви. Может ли страсть дать счастье? И чем тогда прихо­дится платить за его обретение, коль скоро подлинность знаме­нует собой конец игры и вовлечение в поток жизни нешуточ­ной, все же всерьез устроенной по законам изуверски-несураз- ного пармского миропорядка? Иных путей, кроме пробивания стен­ки лбом, не дано: действительность все-таки не театр, а исто­рии было угодно установить ее «подмостки» посреди монаршьих покоев, в крепости, а то и совсем поблизости от плахи. Отныне из атмосферы в чем-то кукольной придворной комедии, остроумной жизненной игры, не слишком угрожающих и обязывающих проис­шествий — всего того, что позволяет познакомиться с людьми и обстановкой, что наблюдаешь увлеченно, но во многом извне и сбоку,— предстоит погрузиться в атмосферу доподлинной трагедии, когда сторонняя приглядка исчезает, сменяется примеркой на се­бя, напряженной включенностью сопереживания. Историческое, «пармское», в дальнейшем свободнее и прямее прорастает обще­человечески вечным.