Песнь серафимов
Шрифт:
Жизнь, посвященная церкви, совершенно не подходила Годуину. Скорее он предпочел бы нашить на одежду крест и отправиться воевать за Гроб Господень, потому что по дороге его ждали бы приключения.
Однако отец не пожелал отправить сына в Крестовый поход, а послал к самому суровому и амбициозному духовному лицу из числа их родичей в Священном городе. Годуин должен был преуспеть на священном поприще, иначе ему грозило отречение.
Мы встретились в последний раз, и Годуин сказал мне, что мы больше не должны видеться. Он не поставил бы и двух фартингов на то, что служение церкви — это
— Развратных священников в Риме полным-полно, — сказал он, — и я лишь стану еще одним плохим епископом среди многих. Если повезет, в один прекрасный день я отправлюсь в Крестовый поход и в конце получу все. Но у меня не будет тебя. У меня не будет моей возлюбленной Флурии.
Что касается меня, я утвердилась в мысли, что не могу бросить отца, и была преисполнена скорби. Я не знала, как мне жить без Годуина.
Чем больше мы доказывали друг другу, что не можем быть вместе, тем в больший экстаз приходили. Мы были очень близки к тому, чтобы наложить на себя руки, но все же мы этого не сделали.
У Годуина родился план.
Мы будем писать друг другу. Да, мы пойдем против желания моего отца и, конечно, против желания отца Годуина, однако мы видели в этом единственное средство, способное заставить нас принять волю родителей. Тайные письма помогут нам хоть как-то примириться с их требованиями.
— Если бы я не знал, что смогу изливать свою любовь в письмах, — сказал Годуин, — мне не хватило бы храбрости уйти отсюда.
Годуин отправился в Рим. Его отец помирился с ним, потому что не мог долго злиться на сына. И вот Годуин уехал, рано утром, не прощаясь.
Мой отец был великим ученым и остается им до сих пор, а к тому времени он почти ослеп. Именно поэтому я так хорошо образована. Впрочем, думаю, он дал бы мне хорошее образование в любом случае.
Я хочу сказать, что легко могла бы сохранять свою переписку в тайне. Но я была уверена, что Годуин быстро забудет меня, увлеченный развратной жизнью в Риме.
А мой отец сильно меня удивил. Он знает, сказал отец, что Годуин станет писать мне, и прибавил:
— Я не запрещаю тебе отвечать на его письма, но мне кажется, их будет не много, и ты понапрасну будешь бередить свое сердце.
Оба мы заблуждались. Годуин посылал письма из всех городов по пути, иногда дважды в день. Послания приносили гонцы, евреи и иноверцы, и при каждом удобном случае я бросалась к себе в комнату, чтобы излить на бумаге свою душу. Эти письма укрепили нашу любовь, мы стали совершенно новыми существами, тесно связанными друг с другом, и ничто в целом мире не смогло бы нас разлучить.
Но это неважно. Вскоре я столкнулась с новой неожиданной трудностью. Прошло два месяца, и доказательства моей любви к Годуину стали совершенно очевидными, так что мне пришлось открыться отцу. Я была беременна.
Другой на его месте прогнал бы меня или даже хуже. Но отец всегда меня обожал. Я была его единственным выжившим ребенком. И мне кажется, он искренне мечтал о внуке, хотя и не говорил об этом вслух. В конце концов, для него не имело значения,
Мы собрались и переехали в маленький городок на Рейне. Там жили ученые, знакомые моего отца, но не было ни одного нашего родственника.
Там жил и престарелый раввин, учитель Раши, который очень ценил труд моего отца о великих иудеях. Он согласился жениться на мне и признать моего ребенка. Он пошел на это исключительно из душевной щедрости. Он сказал:
— Я видел в мире столько страданий. Я стану отцом для ребенка, если ты захочешь, и никогда не посягну на привилегии супруга, ибо я слишком стар для этого.
Однако я родила от Годуина не одного ребенка, а двоих — милых девочек-близнецов, настолько похожих, что я сама не всегда могла различить их. Мне приходилось привязывать на ножку Розы синюю ленточку, чтобы не путать ее с Лией.
Сейчас, как я понимаю, вы захотите прервать меня. Я знаю, о чем вы подумали, но все-таки позвольте мне продолжить.
Старый рабби умер, когда девочкам исполнился год. Мой отец очень полюбил внучек. Он благодарил Небеса за то, что у него сохранились остатки зрения и он успел увидеть их прелестные личики, прежде чем окончательно погрузиться во тьму.
Лишь когда мы вернулись в Оксфорд, он признался мне, что подумывал отдать девочек на воспитание одной престарелой матроне на Рейне, однако не оправдал ее надежд из-за любви ко мне и к внучкам.
Все время, что мы провели на Рейне, я писала Годуину, но ни словом не обмолвилась о рождении дочерей. Более того, я весьма туманно объяснила причину нашего отъезда — уверила, что мы сделали это ради книг, которые в наши дни трудно достать в Англии и Франции, что мой отец очень много диктует мне, и эти книги нужны для научного труда, занимающего все его мысли.
Научный труд, поглощающий все мысли отца, редкие книги — это была чистая правда.
По возвращении мы поселились в нашем старом доме в гетто Оксфорда, в церковном приходе Святого Алдата, и отец снова набрал учеников.
Поскольку сохранить тайну нашей с Годуином любви было жизненно важно для обеих сторон, никто о ней не узнал. Все верили, что мой престарелый супруг умер в другой стране.
Пока мы были в отъезде, я не получала писем от Годуина, так что они ждали меня дома. Я читала их, пока детьми занимались няньки, и горячо спорила сама с собой, надо сообщить Годуину о рождении дочерей или нет.
Должна ли я сказать христианину, что две его дочери вырастут иудейками? Что он на это ответит? Разумеется, он уже мог обзавестись незаконными детьми в Риме — он красочно описывал мне тамошние нравы — или где угодно, от любой из его многочисленных компаньонок, к которым он испытывал неприкрытое презрение.
Но мне не хотелось причинять ему беспокойство, не хотелось признаваться в том, какие муки я вынесла. Наши письма были наполнены поэзией и глубокими размышлениями, пусть и оторванными от реальности. Я хотела сохранить все как есть, потому что, если честно, мир наших писем был для меня более реальным, чем повседневная жизнь. Даже чудо рождения девочек не поколебало мою веру в этот мир. Ничто не могло ее поколебать.