Песнь серафимов
Шрифт:
Надо сказать, Меир ни разу не произносил таких пространных речей при мне или при моем отце. Меня очень поддержали его слова, хотя я смертельно боялась того, что ожидало меня в гостиной.
Простите, я все время плачу. Простите, я не могу сдержаться. Простите, я не могу не вспоминать Лию, когда рассказываю обо всем этом.
Простите, я плачу и о Розе.
«Господи! Услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей; услышь меня по правде Твоей, и не входи в суд с рабом Твоим, ибо не оправдается перед Тобой ни один из живущих».
Вы, конечно, знаете этот псалом
Я вошла в комнату, чтобы приветствовать молодого графа, унаследовавшего титул от отца. Я знала Найджела, потому что он тоже учился у моего отца. Он казался взволнованным, но не рассерженным. Я взглянула на Годуина, и меня снова сейчас поразили его кротость и умиротворение. Они окутывали его, словно он жил в совершенно ином мире.
Оба гостя приветствовали меня со всей почтительностью, какую только могли выказать женщине чужой веры, а я пригласила их сесть и выпить вина.
Моя душа трепетала. Что означает присутствие графа?
Вошел отец и потребовал ответа, кто находится у него в доме. Я велела горничной сходить за Меиром и попросить его прийти сюда, после чего дрожащим голосом ответила отцу, что у нас граф вместе со своим братом Годуином и что я предложила им вина.
Пришел Меир и остановился рядом с моим отцом, а я обратилась к слугам, собравшимся в ожидании приказаний, и отослала их.
— Что ж, Годуин, — начала я. — Что ты хочешь мне сообщить?
Я очень старалась не заплакать.
Если в Оксфорде узнали, что среди иудеев растут дети христианина, чем это нам грозит? Может быть, это запрещено, и нас будут преследовать? Есть множество законов против евреев, однако мои дети не являются законнорожденными детьми отца-христианина.
И захочет ли Годуин публично признать свое отцовство? Монах, которым так восхищаются его ученики, наверняка не захочет бесчестья.
Однако граф обладал громадным влиянием. Он был одним из самых богатых людей в королевстве и при желании вполне мог пойти против воли архиепископа Кентерберийского и даже короля. Нечто ужасное можно совершить и втайне, без огласки.
Размышляя об этом, я старалась не смотреть на Годуина, потому что он внушал мне лишь чистую и возвышенную любовь, а встревоженное лицо его брата вселяло в душу страх.
Я снова попала в безвыходное положение. Казалось, передо мной на шахматной доске две фигуры стоят друг против друга и ни одна не имеет возможности сделать удачный ход.
Не сочтите меня бессердечной из-за того, что в такой момент я была способна на холодные расчеты. Я винила во всем себя одну. Даже тихий и рассудительный Меир теперь зависел от меня, ведь он просил моей руки.
И вот я рассчитывала и прикидывала, словно упражнялась в арифметике. Если о нас узнают, нас обвинят в содеянном. Но если Годуин заявит о своих правах, его ждет бесчестье.
А вдруг девочек отнимут у меня и навеки заточат в замке графа? Этого я боялась больше всего.
Мое преступление заключалось только в умолчании, но шахматные фигуры уже замерли друг перед другом в ожидании движения руки.
Моему отцу придвинули стул, но он остался стоять, попросив Меира взять лампу и осветить лица обоих гостей, стоявших перед ним. Меиру совершенно не хотелось этого делать, это было заметно, поэтому просьбу отца исполнила я, попросив
Мой отец вздохнул, нащупал стул и сел. Он сложил руки на набалдашнике трости.
— Мне все равно, кто вы, — сказал он. — Я вас презираю. Если посмеете навлечь беду на мой дом, пожнете бурю.
Годуин встал с места и выступил вперед. Мой отец, услышав звук шагов, поднял трость, словно хотел его оттолкнуть, и Годуин остановился посреди комнаты.
О, какое это было мученье! Но затем Годуин, проповедник, воспламенявший толпы на площадях и в лекционных залах Парижа, заговорил. Его нормандский диалект французского был безупречен, как у моего отца и у меня — это вы можете слышать сами.
— Плод моего греха, — начал Годуин, — явлен передо мной. Я вижу, к чему привели мои себялюбивые действия. Теперь я понимаю, что мои бездумные поступки имели тяжкие последствия для других людей, но эти люди приняли все с великодушием и благородством.
Я была глубоко тронута его словами, однако отец выразил нетерпение:
— Только попробуй забрать у нас детей! Я обвиню тебя перед королем. Ведь мы, если ты вдруг забыл, евреи короля, и ты не посмеешь так поступить с нами.
— Нет, — ответил Годуин по-прежнему скромно и благожелательно. — Я ничего не сделаю против вашей воли, магистр Эли. Я пришел в ваш дом не для того, чтобы выдвигать требования. Я пришел с нижайшей просьбой.
— И о чем же ты просишь? Не забывай, — сказал отец, — я готов взяться за трость и отколотить тебя до смерти.
— Отец, пожалуйста! — Я молила его не торопиться и выслушать.
Годуин вел себя так, словно его терпения хватит даже на то, чтобы спокойно встретить толпу, собравшуюся закидать его камнями. Он объяснил, в чем суть его просьбы.
— Разве перед нами не два прекрасных ребенка? — задал он вопрос. — Не потому ли Господь дал их нам, что мы принадлежим к двум разным верам? Взгляните, как он одарил Флурию и меня. Я, никогда не надеявшийся обрести любящее дитя, вижу перед собой сразу двоих дочерей, а Флурия, не расстававшаяся ни на день с любимыми детьми, сейчас боится потерять их по чьей-то жестокой прихоти. Флурия, умоляю тебя: отдай мне одну из этих прекрасных девочек! Магистр Эли, умоляю вас, позвольте мне увезти с собой одну из этих прекрасных девочек! Позвольте мне взять ее с собой в Париж, где она получит образование. Позвольте мне видеть, что она растет христианкой, под заботливой опекой преданного отца и дяди. А вы сохраните у своего сердца вторую. Кому из дочерей отправиться со мной, решайте сами, а я приму ваш выбор, потому что вы лучше знаете их души. Вы знаете, которая из двоих будет счастлива в Париже, в новой жизни, а которая сильнее привязана к матери. Они обе любят вас, в этом я не сомневаюсь. Флурия, умоляю тебя понять. Для меня, верующего в Иисуса Христа, это очень серьезно — то, что мои дети не могут быть вместе с моими единоверцами, что они не знают о самом важном решении их отца: вечно служить господу Иисусу Христу, каждой мыслью, словом и делом Я не могу вернуться в Париж, не обратившись к тебе с мольбой: пожалуйста, отдай мне одну из девочек. Позволь воспитать ее христианкой. Давай разделим поровну плод нашего греховного падения, наше бесценное достояние — этих прекрасных девочек.