Песни с темной стороны

Белый треугольник поднимается над моей душой и над всем миром, мой верный защитник, оберегающий от…

…о, геометрия нашего сознания, с её правильными формами и идеальными гранями, — насмешливо думаю я сквозь сон, — наука, подобно всем точным наукам стремящаяся впихнуть в мир и в души, и установить как данность то, что туда меньше всего можно подогнать и впихнуть…

Нет, сынок, никакой тяги друг к другу у здоровых физически и психически матери и сына нет и быть не может! Старый мазохист Фрейд, чьё собственное сознание крутилось вокруг члена, своего или в особенности чужого, мнящий себя божеством психоанализа, а на деле — расшатывающий «шкаф со скелетами» того, кто имел несчастье ему довериться. Нет, не вытряхивающий эти «скелеты» из «шкафа», нет. Зигмунд заставлял

их ещё более громыхать костями, доставляя лишние мучения обладателю «шкафа», тому несчастному, что пытался воспользоваться помощью этого извращенца и его последователей! Никакого, — говорю тебе мысленно, — никакого Эдипова комплекса, я уверена, у тебя нет… Нет, сынок, даже когда ты бежишь ранним утром в ванную мыться, возможно, после поллюции, оттого так быстро, или чем уж ты там занимался в предутренний час в своей комнате, в проёме двери мелькает долговязый силуэт восемнадцатилетнего, ещё нескладного парня в одних трусах… Но, у меня, твоей мамы, нестарой, привлекательной, говорят, и интеллигентной женщины, не возникало, (полагала я) ни капли женского желания, что одинокую женщину преследует иногда неосознанно при взгляде на любого мужчину. Так именно можно охарактеризовать женское одиночество, когда пальца недостаточно, когда так хочется мужика, хоть самого никчёмного, чтобы парой толчков своих полупьяных доставил секунду наслаждения, пусть он потом отвалится от тебя и захрапит на всю квартиру, а ты будешь «догоняться» вручную. Нет, сынок, всё что угодно, но, не возжелание тебя, моего сына. Инцест — это вопреки всем, не только религиозным канонам. Нет, это вопреки самому естеству человеческому, и моё сознание твёрдо в этом уверено, и белый треугольник морально-этических норм в нём незыблемой скалой прикрывает вход в подсознательную область, я явственно вижу. А оттуда временами доносятся шорохи и смех, но я не обращаю внимания, или стараюсь делать вид…

Когда ты в дом приводишь свою… Свою девочку, сынок, и знакомишь нас, я зову тебя на кухню, закуриваю нервно, а тебе наливаю водки, и ты одним махом выпиваешь и тянешься за ломтиком салями, и я говорю тебе: «Дурачок, каждый мужик свою жену в дом заводит, ты молодой, ты хочешь, вы молодые, трахайтесь, по-простому говоря, или плодитесь и размножайтесь, как Творец сказал!» — и я прикуриваю новую сигарету, потому что сама… Ты смотришь на меня влажными оленьими глазами — глазами твоего отца, он так же смотрел, когда его струя била в моё лоно… И я не могу, в эти минуты я честно смотрю себе самой в глаза…

И, слыша каждую ночь теперь — ты привёл, привёл эту молоденькую в нашу квартиру, я с трудом сдерживаю желание своей руки скользнуть ТУДА, и лихорадочно пытаюсь уснуть… Каждое утро я с вами встречаюсь, словно ни в чём не бывало, каждую ночь мне тяжелее и тяжелее.

А как — то ты в выходной убегаешь, ты, как многие студенты из небогатых семей, как вот наша с тобой, подрабатываешь в закусочной по выходным, и я, твоя мама одобряю это — настоящий будущий кормилец своей будущей семьи, как это мило!

И вот мы с Людой твоей готовим тебе обед — любимые тобой фаршированные перцы. И Людка вдруг говорит, потупившись: «Ох, а знаете?» — и я уже, уже знаю, а Людка, sancta simplicitas, продолжает, ибо не ведает, что творит: «Он, когда он…» (мы немного вина с ней выпили, и от вина у Люды твоей развязывается язык, к добру ли, к худу ли…) «Он когда…» — Люда замолкает, смущённая вконец, и я, уже знающая, чующая, про что она, её начинаю ненавязчиво подбадривать: «Ну, что он?… Он?…» и саму её подталкиваю — «Неужто что-то про меня?»

Людка, от вина раскрасневшаяся, вдруг одним духом выпаливает: «Да кончает когда, он ваше имя произносит!.. шёпотом» — и она замолкает смущённо, а во мне всё разом рушится, и в сознании восстаёт тот триждыёбаный белый треугольник, мой ментальный символ защиты, видно с рождения кем-то в меня заложенный образ моего внутреннего блюстителя чистоты и канонов.

И я наливаю Людке русской горькой, как недавно своему… сыну наливала, у Людки глаза соловеют разом. Люда выпивает и таращится, задыхаясь. А я ей говорю: «В холодильнике „Крем-сода“ холодненькая, ну-ка, быстро запей!» И та, послушная будущей свекрови кукла, покорно лезет в холодильник, а я… Белый треугольник приобретает вначале розовый оттенок, и через мгновение он уже бордовый, нелепый, абсолютно нелепый кусок красной пульсирующей плоти в моём… В

моём похотливом сознании старой суки, у которой тайное желание одно, и объект этого желания похотливая сука видит перед собою каждый день — запрещённый объект! Мой белый защитник отваливается от входа в подземелье подсознания, где таятся… «Скелеты» обрастают плотью, о да, плотью, нагие, бесстыжие, они повергают наземь моего бывшего защитника — треугольник из белого и твёрдого становится багровым и пульсирующим, как, как… и вырвавшиеся на свободу с торжествующими похотливыми стонами тычут в него по очереди… и у каждого из освободившихся лицо…

— Что с вами? — Люда удивлённо смотрит, видно моя похоть слишком явственно проступает сквозь маску, которую я обычно надеваю каждое утро — бесстрастной женщины, хорошего работника и любящей матери.

И я подхватываю нож для мяса, и с силой бью им в живот, раз за разом, стоящую напротив меня, ненавистную мне, забравшую у меня… Ту, которая имеет, может иметь, когда пожелает… А в моём сознании торжествующие бесы, у каждого лицо моего сына, продолжают насиловать мою бывшую защиту — и белый некогда треугольник им не противится, отнюдь.

Гибкое девичье тело в халатике и с ножом в животе падает на пол моей кухоньки, и я опускаюсь следом, потому что судорога оргазма, подобного которому я доселе ещё не испытывала, пронзает всё моё естество. А там, в моём сознании, моя бывшая защита — поверженный ниц треугольник, побеждённый и нещадно изнасилованный теми, от кого он меня призван был охранять, также содрогается в сладостных судорогах, и вибрации его наслаждения сливаются с моими. И я ложусь в кровь, что натекла уже из стонущей Люды, ощущая тепло жизненной влаги…

«Соперница повержена-а-а-а», — проносится в голове. Это хор освободившихся вопит на самом деле, и новая волна удовольствия пробегает по моему телу…

…а насильники, удовлетворившись… их, я уверена, вела не только похоть, но и стремление к превосходству над тем, что пыталось их удержать, один за другим убираются в своё логово, пещеру моего бессознательного, и их страж, вновь принявший прежний ослепительно-белый цвет и прежнюю твёрдость, гранитной глыбой прикрывает им вход, но, я ему уже не доверяю, потому что «предавший один раз…». И волна наслаждения во мне затихает, только слышно как Люда слабо-слабо стонет на полу.

Метёт по улице, задуло снова, а Татьяна Степановна домой бежит, несётся даже, прикрывая рукою в перчатке лицо, в которое сердитый ветерок так и норовит кинуть пригоршню снежка, и ветер бьёт о колено сумку с покупками. И неприветливая погода ей нипочём, и пороша сегодняшняя — так, тьфу! Потому что её дома ждёт он… Нет, Он, так будет лучше. Не муж, не подумайте, не любовник! Кто же? А вот сейчас увидите…

Татьяна Степановна вбегает в квартиру, наспех сбрасывает пальто, чертыхаясь, сапожки стягивает, треща «молниями», и в комнату заветную, бывшую дочкину. Дочь полгода назад выскочила замуж за парня из соседнего городка, солидного, старше неё лет на пять, уже лысеющего, но зато своя фирма по продаже стройматериалов, машина и квартира — в груди Татьяны Степановны проскакивает мимолётное чувство гордости дочерью. Оно раньше было сильнее, но теперь Татьяне Степановне есть чему радоваться помимо дочки, и гордость за неё отступает на второй план. Итак, у них с дочерью, которая из родительского гнезда ещё не выписывалась, и бывшим мужем, он сейчас где-то «на северах», а как вернётся — предстоит долгий и нудный суд по поводу раздела квартиры и совместно нажитого, если только не… Но, об этом позже. Итак, у них трёхкомнатная квартира, но теперь одна из комнат выделена для…

Она отпирает массивную дверь своей бывшей комнаты, сама — то сейчас спит или в гостиной, или же, если её светоч, дарованный ей… «Кем дарованный? Им самим, что ли?» — проносится в голове крамольная мысль… Если же её истинный светоч позволяет ей переночевать в этой комнате.

На роскошном настенном ковре верёвкой, продетой через подмышки и закреплённой под потолком, подвешен обычный с виду бородатый мужик, вместо ног — культи, обряжен в синюю хламиду со звёздами и оранжевыми языками пламени. Одёжину для Него Татьяна Степановна сама сшила недавно, и очень этим первым подношением гордится. Перед висящим на ковре инвалидом круглый журнальный столик, приспособленный под алтарь, накрытый красивой скатертью с бахромой. Дух в комнате тяжёлый.