Песни в пустоту
Шрифт:
Алексей Никонов
Колю Бенихаева посадили в тюрьму из-за героина, потом его выпустили, и он какое-то время не кололся. В это время нам удалось затащить его на запись “Порномании”, где он за два часа записал все гитарные партии и уехал. А потом опять начал колоться и помер. В итоге мы все переехали в Питер и стали играть здесь. Потому что в Выборге уже не было смысла играть – менты давили, начались всякие криминальные истории, мне посоветовали уехать из города.
Егор Недвига
Бывшие участники “ПТВП” – это барабанщик Сергей Вельмита, басист Гриша Ухов и гитарист Максим Киселев. Сергей еще тогда, когда ушел из группы, плотно занялся электроникой. Он играет по выборгским электронным клубам. Максим Киселев играет в выборгской группе “Город”, с ее творчеством я, к сожалению, не знаком. Басист Гриша Ухов ударился в православие – он сейчас звонарь в Ильинской церкви. Когда он тогда начал дурковать, у него “потекла крыша”, родители не стали закрывать его в психиатрическую больницу, и он сам прибился к церкви. Поначалу священнослужители его гоняли и опасались, потому что он казался
Вскоре после “Девственности” у “ПТВП” вышла еще одна кассета – “Порномания”, похожая по жанру и звуку запись, в которой Никонов еще и показал, как жестоко и честно умеет писать и петь о любви. Записи потихоньку начали циркулировать по стране, сарафанное радио заработало на полную катушку, и репутация группы в подпольных кругах становилась все крепче. О “ПТВП” многие знали, но мало кто видел их живьем – на тот момент нигде, кроме Питера и Выборга, они еще не выступали. Поэтому слухи о группе ходили самые невероятные: Никонов представлялся то играющим панк-рок домашним книжным мальчиком, то настоящим отморозком с суицидальными наклонностями, каждый концерт которого мог стать последним. Ограниченность источников информации (интернет уже кое-где был, но именно что кое-где) только работала на стремительно формирующийся миф о группе – как работал на него и сам Никонов, который мало того что помимо песен писал стихи, зачастую куда более впечатляющие с литературной точки зрения, чем тексты песен, так еще и заладил публиковать культурно-философские манифесты. Самый громкий из его текстов назывался “Постмодернизм как глобализация в искусстве”. Сейчас он, пожалуй, выглядит достаточно наивно, но в те времена произвел серьезный эффект – еще и потому, что мало кто ожидал такого замаха от буйного панка. Но панк-рок в варианте Никонова имел очень мало общего с привычным нигилизмом, банальным отрицанием социума и прочими жанровыми клише – лидер “ПТВП” выстраивал свою стратегию, жонглируя именами философов-структуралистов, о которых большинство его слушателей и слыхом не слыхивали, и опираясь на крайне радикально понятую историю культуры ХХ века.
Из манифеста Никонова “Постмодернизм как глобализация в искусстве”:
“Универсальность и всеохватывающая прожорливость постмодернизма, по всей видимости, не имеют аналогов в истории искусства (если такая вообще имеется). Ни символизм 19-го, ни даже сюрреализм не были настолько всеядны в силу своей идеологизированности. Структуралисты, а позднее постструктуралисты, Бахтин, Барт и Умберто Эко, создав почву для безудержной ассимиляции любого стиля, позаботились об исключении какой-либо идеологии из практики постмодернизма. В любом случае любой бразильский телесериал теперь может рассматриваться как истинное произведение, не менее используемое в качестве цитаты, чем, например, “Гамлет”. Уорхоловская банка кока-колы, по сути, оправдывала и равняла китайскую рубашку и “Джоконду”. Для постмодернистского сознания цитата и саркастичность есть такой же безусловный фактор творения, как слово или нота. В этой вавилонской башне, безусловно, являющейся отражением все более склонного к монополии и тирании политического истеблишмента и оболваненных, загипнотизированных людей: пролетариату – телевизор, обывателю – телевизор, интеллектуалу – чего хочешь, бля, от порнухи до Джойса и тому подобное. Почему антиглобалисты не видят врага? Гегель повинен в мировой бойне не менее Гитлера. Идеологию вначале формируют философы, художники, музыканты и филологи. Первыми фашистами были итальянские футуристы. Русское анархо-панк-движение так и будет разрозненно и не способно к активным действиям, пока не поймет, что искоренение глобалистских тенденций должно начинаться с деидеологизированной деятельности в области мысли и духа. С врагом нужно бороться его же средствами и… начинать, блять, сначала, а не играть в революционеров конца девятнадцатого века. Глобализация и постмодернизм – две стороны одной медали”.
Алексей Никонов
Я всегда хотел рафинировать панк-рок, я хотел разрушить стереотип о панк-роке. Рафинировать в буквальном смысле – мы называли себя глэм-панк, спагетти-панк, мы хотели использовать в панк-роке идеи Мишеля Фуко, Делеза, потому что эта музыка, на мой взгляд, именно тому и способствовала. Постмодернизм – это глобализация в искусстве. Тебе говорят: вот есть “Мона Лиза”, а вот мешок с говном, и это одно и то же, дело вкуса. А я с этим не согласен. Я знаю, что мешок с говном и есть мешок с говном, а “Мона Лиза” – великое произведение искусства. Нам подсовывали начиная с 60-х годов симулякры – и структуралисты, и вся эта тусовочка, начиная с Сартра. Я хотел вернуть объективность в происходящее, но я не философ, поэтому я решил нести эти мысли через пленку, через стихи свои, чем и занимаюсь по сей день.
Дмитрий “Шарапов” Иванов
Мы как-то про Псоя Короленко общались, и Никонов говорит: “Вот что, блять, за певец, хуйня какая-то московская. У него песня про Дерриду есть! Ты знаешь, кто такой Деррида? Деррида – это постмодернист…” Ну и давай гнать по поводу Деррида, постмодернизма и прочего.
Илья Зинин
“Стогов! Постмодернист! Сука, ненавижу! Дайте мне кто-нибудь его телефон, позвоню, выскажу все, что думаю!” – возбужденно кричал Леха. Находившийся поблизости журналист Митя Шарапов невозмутимо достал записную книжку, нашел телефон писателя Ильи Стогова и продиктовал его Никонову. Мое знакомство с Лехой началось с этого эпизода. Я делал фестиваль в московском клубе “Точка”, куда позвал играть и “ПТВП”. Этот концерт, кажется, стал одним из их первых выступлений в Москве.
Алексей Никонов
Эта история закончилась тем, что меня пригласили на телевидение к Стогову. В эфире он докопался до моих ботинок, а я – до его книг, но потом мы как-то сошлись, в результате он даже написал про меня книгу. Нормальный пацан. Хотя мне все равно не нравится, что он пишет. Я ему как-то предлагал выпустить сборник своих стихов, а он мне: “Леха, стихи не канают сейчас, сейчас канает документальная журналистика”. Я говорю: “Илюха, то, что канает – это все говно, главное же искусство”. Он говорит: “Леха, у меня семья”. Я говорю: “Ладно, давай. Все равно меня напечатают через сто лет”. Он заржал.
Благодаря красивому жесту Бориса Ельцина ровно с наступлением 2000-х в стране началась новая эпоха. Началась она и для “Последних Танков в Париже” – правда, как это всегда было свойственно для Лехи Никонова, довольно перпендикулярным образом к общему государственному вектору. Набрав обороты, группа по стопам своих идейных родителей переехала в Петербург – и им стал помогать Андрей Тропилло, тот самый продюсер – демиург русского рока, что в 80-х записывал “Аквариум”, “Кино”, “Зоопарк”, “Ноль” и прочую классику (так история здешней рок-музыки в очередной раз любопытно закольцевалась). Тропилло к тому моменту, конечно, уже был не тем властелином дум, что прежде, но после выборгских подвалов это все равно был серьезный шаг вперед. Другой вопрос, что делал его Леха Никонов с маузером наперевес. Третий альбом “ПТВП” назывался “Гексаген”, четвертый – “2084”, и содержание их было не менее радикальным, чем заголовки. “В телевизоре я вижу только крыс, в углу улыбается третья мировая”, “Права и порядок теперь навсегда, политика ради законов скота, политика ради насилия средств”, – кричал вокалист “ПТВП” под мясистую и грозную музыку своей группы, которая стала чище и современнее (чуткий лирик, Никонов с ходу ощутил силу начавшего набирать обороты на русском хип-хопа и инкорпорировал его в свою музыку), но не стала тише. Почти в каждой песне он ставил восклицательный знак рядом со сладким словом “свобода”, предъявляя тяжелое обвинение согражданам, променявшим ее на стабильность. Это, впрочем, не означает, что Никонов превратился в политического трибуна – отнюдь, с каждой новой записью он все более умело рифмовал петербургский климат с затхлым ощущением реальности, ненависть к властям – с тем особенным типом ненависти, от которого один шаг до любви; песни “ПТВП” в этом смысле все дальше уходили от типового панк-хардкора с его лобовыми слоганами в сторону метафорической площадной поэзии, наследующей скорее Маяковскому, чем, скажем, Михаилу Борзыкину.
От типового панк-хардкора “ПТВП” уходили и вот еще в каком важном смысле. Для представителей субкультуры, во многом выросшей из левого движения, всегда был важен коллективизм – в том числе и в отношении саморепрезентации. В случае с Никоновым же естественным образом получалось так, что чем дальше, тем больше фронтмен “ПТВП” становился больше и шире своего ансамбля. Он начал выступать с поэтическими чтениями и выпускать книги стихов (был еще любопытный эксперимент со сборником “Техника быстрого письма”, который выкладывался на официальный сайт группы в режиме сочинения – причем тексты, согласно заданным самим Никоновым условиям, создавались не дольше пяти минут). Он сдружился со звездами новой альтернативы, группой “Психея”, и корифеями здешнего IDM, группой “Елочные игрушки”, – и со всеми записался вместе. Не будет преувеличением сказать, что в какой-то момент, уж простите за маркетологическую терминологию, бренд “Леха Никонов” стал более узнаваемым, чем бренд “ПТВП”, и это неудивительно: если группа последовательно и четко гнула свою линию, то ее идеолог гнулся во все стороны сразу, воспринимал всю свою жизнь как один большой перформанс. В некотором смысле мифы, бродившие о Никонове в конце 90-х, оказались реальностью, причем все сразу: он был одновременно и домашним интеллигентом, подавшимся в панк-рок, и неадекватным отморозком с суицидальными наклонностями, и подлинным панком, и позером, человеком, который может с максимальным знанием дела обсуждать особенности мировоззренческой системы позднего Ролана Барта, а потом двинуть собеседнику в рыло. Собственно, и публичное поведение “ПТВП” строилось на использовании этих крайностей. Скажем, в 2005-м, когда группе выдали премию журнала Fuzz за альбом года, Никонов сначала принял награду, а потом вытащил на сцену абсолютного голого клавишника “Психеи” и обстрелял почетных гостей антиправительственными речевками.
Андрей Тропилло
Никонов меня сразу зацепил поэзией, мне было все равно, что он поет мимо нот, что играют они хреново. Все это было, но для меня была важна энергетика – и энергетику эту я знал: это была энергетика молодого Цоя, Гребенщикова, Майка, Кинчева, то, что я любил. Именно поэтому я стал ими заниматься и выдергивать во всякие места.
Алексей Никонов
Все мои друзья из рабочих семей. Я вырос во дворе, но всегда был не особо физически здоровым. И меня обычно выставляли вперед как зачинщика драки. Отсюда все мои поэтические приколы. Я говорю: “А чего я-то первым иду разбираться?” “Леха, иди ты, у тебя лицо доброе”. И я читал всякие стихи. Подходил к гопникам и говорил: “А помните ли вы ту лошадь дохлую?” Или: “Я люблю смотреть, как умирают дети”. Они мне: “Ты что, совсем дурак?” А я им: “Кто дурак? Это стихи великого поэта Владимира Маяковского!” Они бац меня! И тут выходили наши пацаны, говорили этим: “Вы не правы”. И понеслось.