Песня кукушки
Шрифт:
— Трисс, Трисс! Милая, я так рада, что к тебе быстро вернулся аппетит, но тебе будет плохо!
Трисс недоуменно уставилась на нее, и постепенно комната вернулась в фокус. Она не чувствовала, что объелась. Она вполне могла бы управиться с еще одним куском пирожного размером со слона. Ее испачканные руки все еще тряслись, но она заставила себя вытереться салфеткой и сжала ладони между коленей, чтобы не схватить что-нибудь еще. Тем временем в дверях показалась голова отца, он вопросительно взглянул на мать.
— Селеста, — его голос был подчеркнуто
Мать помогла Трисс лечь в постель, забрала поднос и вышла из комнаты, унося теплоту, спокойствие и запах пудры для лица. Как только дверь закрылась, Трисс снова оказалась в когтях паники. Что-то в голосе отца вызвало у нее тревогу.
«Можно тебя на пару слов? Туда, где Трисс нас не услышит?»
Она сглотнула, отодвинула одеяла и скользнула на пол. Ноги слушались плохо, но она была не так слаба, как ожидала. Она тихо прокралась к двери и приоткрыла ее. Отсюда она могла слышать голоса в гостиной.
— …И инспектор обещал поспрашивать в деревне на случай, если кто-то видел, как она упала в воду. — У ее отца был глубокий приятный голос с хрипотцой, вызвавший у Трисс ассоциации с грубым мехом. — Он только что заходил поговорить. Прошлым вечером на закате кто-то из местных шел мимо луга. Они не видели Трисс около Гриммера, но заметили двух мужчин на берегу. Невысокого в котелке и рослого в сером пальто. А на дороге около луга была припаркована машина, Селеста.
— Какая машина? — спросила мать приглушенным тоном человека, который уже знает ответ.
— Большой черный «даймлер».
Повисла длинная пауза.
— Это не может быть он. — Теперь ее мать говорила быстро, высоким голосом, словно портновские ножницы обрезали ее слова так, чтобы они стали короткими и испуганными. — Вероятно, это просто совпадение, в мире не один «даймлер»…
— В этих краях? В деревне вряд ли найдется две таких машины. Кто может позволить себе «даймлер»?
— Ты сказал, что все кончено! — Голос матери становился выше и тревожнее, словно свисток закипающего чайника. — Ты сказал, что обрубил с ним все связи!
— Я сказал, что покончил с ним, и теперь он это знает, если читал свежие газеты. Но, возможно, он еще не покончил со мной.
ГЛАВА 2
ГНИЛЫЕ ЯБЛОКИ
Услышав движение в гостиной, Трисс аккуратно закрыла дверь и юркнула в постель, мысли вертелись пропеллером в ее голове. «Они думают, что на меня кто-то напал. Это правда?» Она снова попыталась сосредоточиться на Гриммере — и снова ничего, только внутренняя дрожь и трепет.
Кто этот «он», о котором говорили ее родители и с которым, по словам отца, он покончил? Если «он» настолько ужасен, почему отец вообще имел с ним какие-то связи? Все это напоминало криминальные фильмы, которые так любит Пен и в которых хорошие люди связываются с бандитами и гангстерами. Но отец наверняка не мог связаться с людьми такого сорта! В груди Трисс защемило при одной мысли об этом. Больше всего на свете она гордилась своим отцом. Ей так нравилось, как люди поднимали брови в изумлении, когда знакомились с ним.
«Мистер Пирс Кресчент? Инженер, построивший мост Трех Дев и новый вокзал? Какая честь познакомиться с вами, сэр! Вы построили много чудесного в нашем городе».
Иметь отца-инженера означало видеть карты планируемых дорог за завтраком. Наблюдать, как отец распечатывает письма от мэра, речь в которых шла о строительстве новых мостов и общественных зданий. Чертежи ее отца меняли лицо Элчестера.
Трисс подпрыгнула, когда открылась дверь и мать вошла в комнату. Пудра на ее щеках лежала плотнее — верный знак, что она уходила успокоиться и привести лицо в порядок.
— Я только что разговаривала с папой. Мы считаем, что надо сократить отпуск и вернуться домой завтра утром, — спокойно и беззаботно объявила мать. — Знакомая обстановка — то, что надо, чтобы ты поскорее выздоровела.
— Мама… — Трисс поколебалась, не желая признаваться, что подслушивала, но потом нашла компромисс. — Ты не закрыла дверь, был сквозняк, и когда я встала закрыть ее… услышала, как ты говорила, что у Гриммера кто-то был вчера вечером. — Трисс подергала мать за рукав. — Кто?
— О, никто, дорогуша! Какие-то цыгане. Ничего такого, о чем тебе стоит беспокоиться.
«Цыгане? В котелке и на „даймлере“?»
Видимо, на лице Трисс отразилось смятение, потому что мать села на постель рядом с ней, взяла ее за руки и наконец посмотрела в глаза.
— Никто не хочет причинить тебе вред, лягушонок, — очень серьезно произнесла она, — а даже если это не так, мы с отцом никогда, никогда не позволим, чтобы с тобой случилось что-то плохое. Понимаешь?
Ее слова звучали бы убедительно, если бы кристально-голубые глаза не сияли столь ярко. Каждый раз, видя эту болезненную напряженность в лице матери, Трисс понимала, что она думает о Себастиане. Его призвали в армию в феврале 1918 года, вскоре после того, как Трисс исполнилось шесть. В том же году война закончилась, и Трисс помнила празднование с флагами и подбрасыванием шляп. Тогда она еще не знала, как изменился мир вокруг, и думала только о возвращении Себастиана домой. Потом пришло известие, что он не вернется, она немного подумала и в смятении решила, что первые вести были ложными, война не закончилась.
В каком-то смысле она была права. Война закончилась, но не ушла. Она все еще оставалась повсюду. Как и Себастиан. Он умер, но не ушел. Его смерть нанесла невидимый ущерб. Его отсутствие пробило огромную дыру во всем. Даже Пен, которая его почти не помнила, обходила эту дыру стороной. Трисс начала болеть вскоре после окончания войны, и она смутно понимала, что ее болезнь имеет какое-то отношение к Себастиану. Болеть — это была ее работа. Служить объектом для защиты — это была ее работа. А сейчас ее работой было кивнуть.