Песня о теплом ветре
Шрифт:
— Жива? Молодец!
— Что? Что? — спрашивает Любка и вертит мизинцем в ушах. — Я, наверное, оглохла, но это пройдет.
— Не ранена, царапин нет? — кричу я.
— Нет, не волнуйтесь, — отвечает Любка. — Я же вам говорила: меня никогда не тронет. И не ранена и не поцарапана. Только грязная, как кочегар. Лейтенант, отвернитесь. Я сниму гимнастерку. Помыться надо.
Слышу, как за моей спиной в озерце плещется Любка, плещется долго. Потом так же долго одевается.
— Я вас задерживаю, лейтенант?
— Ничего, подожду.
— У вас
— Уже можно обернуться?
— Да.
Засучив рукава, я умываюсь. Любка, видимо, совсем пришла в себя. Спокойно, как будто ничего серьезного не случилось, она говорит:
— Сволочи, не стыдно так девчонку пугать?!
И у меня появляется ощущение, что все волнения ушли, ничего не произошло, ничего не было.
— Пошли, Люба.
В мертвом городке
Условленная встреча происходит на перекрестке дорог.
Под кроной древнего дуба стоит грузовик ГАЗ-АА. В кузове — Тучков и ефрейтор из его взвода.
Мы с Тучковым обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам.
Любка садится рядом с шофером.
Довозим ее до штаба полка и сворачиваем на дорогу, ведущую в городок Лисхимстроя.
Шофер попался лихой, «газик» мчится, словно на автомобильных гонках. Мы торопимся. За день надо выбрать наблюдательный пункт, хорошо сориентироваться, изучить немецкую оборону, заполнить журнал разведки, а ночью засечь батарею.
— Как жизнь, мушкетер? — спрашивает меня Тучков.
— Все хорошо, Вася.
— Пишут тебе?
— Пишут. Мама, Инга…
— А что Инга пишет? Про любовь есть?
— Есть.
— Ну, значит, все в порядке. А я вот тоже только что письмо получил.
— От кого?
— От Оли.
— Где она?
— В Москве. Оканчивает медицинский. Без пяти минут врач. Помнишь ее?
— Конечно.
Олю я видел только один раз, но и сейчас отчетливо представляю эту худенькую девушку с очень тонкими чертами лица и большущими голубыми глазами.
…Оля сидит у патефона и слушает «Челиту».
— Ай-я-яй-яй! Что за девчонка! На все тотчас же сыщет ответ, Всегда смеется звонко.— Она детским врачом будет, Оля? — спрашиваю я Тучкова.
— Нет. Всех перекрещивают в хирургов.
Интересно: Оля, хрупкая застенчивая Оля, с тонкими руками — хирург.
Нас крепко подбрасывает на ухабе, и из зарослей и холмов мы выезжаем на гладкую равнину.
Впереди — несколько тревожных, смертельно опасных километров. О том, что ждет нас на этих километрах, меня предупреждал капитан Красин. Подъезды к городку кругом простреливаются. Лучше было бы отправиться сюда ночью. Но время не терпит, задание срочное.
Дорога избита снарядами. Ехать трудно, и все-таки, лавируя между воронками, мы мчимся вперед.
Надеемся проскочить. Но это не так просто: впереди и сзади уже рвутся снаряды, нас взяли на прицел.
На прицел взять нетрудно. Немецкие артиллеристы десятки раз били по этой дороге, у них здесь все примерено.
Нам можно полагаться только на мастерство водителя. Он и вправду искусник: то разгоняет машину, выжимая полный газ, то неожиданно резко тормозит. Пока немцы перезаряжают орудия, пока они вносят коррективы, можно мчаться вперед. Но вдруг надо сделать неожиданную остановку: ведь немцы, ведя стрельбу, принимают во внимание определенную постоянную скорость.
Снаряды рвутся то впереди, то сзади нас.
Молодец, водитель!
Мы въезжаем в городок. Новый, аккуратный, молодой городок, выстроенный, наверное, всего за несколько лет до войны.
Оставив машину на южной стороне улицы, выходим.
Городок мертв. В нем ни души.
Идем проспектами, заглядываем в дома — пусто.
Есть здесь хотя бы один живой человек? Оказывается, есть.
Навстречу попадается пожилая женщина с растрепанными седыми волосами, на плечах — рваная шаль.
— Вы начальник? — скрипучим голосом обращается она к Тучкову.
— Маленький, — неопределенно говорит он.
— Родной, скажи только правду. Если вы будете опять отступать, я должна собраться…
— Нет, мы отступать не собираемся, — заверяет Тучков.
Женщина смотрит недоверчиво и вдруг переходит на крик:
— Не обманывайте! Не обманывайте! Вы знаете, с кем говорите? Я — комендант города… Я город не отдам!
Потом она резко поворачивается и бежит прочь, размахивая шалью. Сумасшедшая. Около универмага Тучков предлагает:
— Зайдем?
— Давай.
Первый этаж — гастроном.
Бредем мимо прилавков, стеклянных будочек касс.
— Сашка, ты знаешь, сколько любительская колбаса до войны стоила?! — восклицает Тучков.
Он берет с прилавка картонную табличку-ценник, читает с пафосом:
— «Колбаса любительская…»
— Брось, — говорю я. — Не отравляй настроения.
Со стены на нас шаловливо смотрит розовощекий мальчишка Мурзилка с большущей ложкой в руках. «А я ем повидло и джем!»
— Да-а, — мечтательно протягивает Василий. — Вот жизнь была!
Теперь, после долгих месяцев войны, довоенная жизнь нам представляется идиллией, хотя была она порою и нелегкой. В детстве мы узнали, что такое продовольственные карточки и ордера на ширпотреб. Радовались тому, что в универмаге «выбросили» резиновые тапки или что в продовольственном «дают» крупу.
С завистью глядели на пышные витрины «Торгсинов». В этих магазинах продавали не на деньги, а на боны. Чтобы получить боны, надо сдать золото или серебро. И сдавали. Кто колечко, кто бабушкину брошь, кто дедушкин подстаканник, преподнесенный ему «благодарными сослуживцами» в день юбилея.