Песня первой любви
Шрифт:
Парамот первым заметил Андрея Степановича, когда тот, отягченный земными заботами, прилег соснуть вечным сном головой на амбарную книгу. Парамот видит – дверь склада открытая, внутри – темь, потому что кругом белым все бело от снега, накануне выпавшего.
И зашел Парамот в склад, где завхоз уже спал вечным сном на амбарной книге, а что вечным сном, а не по пьянке, видно было хотя бы потому уже, что глаза завхоза приобрели стеклянный блеск и серый цвет и выпуклость, а цвет лица совсем бело-желтый стал.
И виднелись в глубине, в амбарном полумраке, различные съестные припасы – ящики с тушенкой, сахар, мука, соль, уксус, перец, шоколад, и только водку не мог углядеть Парамот – прятал ее Андрей Степанович так ловко и незаметно, что и сам часто находил не там, где надо.
А Парамоту вдруг сделалось страшно.
И не мертвеца, а того, что его, человека вне места и вне времени, могут засудить за убийство душением из-за водки или по какому другому случаю.
– И как Карла будешь потом тыщи лет тачки катать ни за фиг.
И он тогда ушел и в мою палатку пришел, а также просил у меня одеколону, чтобы выпить, но у меня одеколону для него не оказалось, и тогда Парамот намекнул мне, что наш завхоз умер, и я ему полностью поверил, глядя на его физиономию, и пошел взять у маршрутного рабочего Лиды из Иркутска одеколону, а она дала, только не одеколону, а духи «Огни Москвы»… «Огни» эти я выдал потрясенному до основ Парамоту.
А сам пошел к складу, где уже началась та странная возня, хлопоты, переговоры, плач и опять хлопоты, которые всегда сопровождают похороны, свадьбу и рождение ребенка – явления жизни первые, средние и последние.
Дальше нужно было транспортировать труп на базу, для чего и вызвали по рации шофера Степана с машиной «ГАЗ-51», вызвали, заказав привезти заодно и ящик «москвича» на полевые поминки.
Парамот с духов «Огни Москвы» совершенно и не закосел даже и даже задумчив не стал, зато с необыкновенным проворством стал колотить из пиленых досок гроб и мысли не допускал, что его приятеля могут повезти в грузовике без тары, как какую-нибудь мясную тушу.
А повариха Ольга Ивановна, та самая, которой в настоящее время уже остригли наголо голову и выслали из Якутии за распутное поведение, а куда – неизвестно, она напекла блинов три высоких горки и сварила ведро киселя из концентрата.
И мы подняли кружки в честь завхоза Андрея Степановича Голикова, который ничем, ну ничем совершенно не выделялся среди других людей: врал, чем-то мелким всегда гордился, в Якутию попал в незапамятные времена за анекдоты, а после реабилитации прижился здесь, различными лавчонками заведовал, приворовывал, попивал, нас обсчитывал по рублевке, а то и по красненькой – обычный этот человек лежал вот теперь в некрасивом гробу, который сколотил для него Парамот, на все руки бич, в гробу под пихтовыми ветками лежал и не волновался.
А то, что снег к тому времени выпал, так я об этом уже писал, но когда заколачивали гроб, на десять метров мало что можно было различить, потому что новая порция снега с неба поступила, замело, запуржило, и хлопья мохнатые, и сечка – все вперемешку на землю под косым углом падает.
Степан за рулем – неторопливый вялый человек, а рядом Парамот, как сопровождающий, – такую роль исполнял, а в кузове Андрей Степанович – в надежном ящике.
Загудел мотор, захлопал, заурчал, и желтые горизонтальные секторы света от фар вобрали в себя снежинки и медленно задвигались параллельно земле.
Так вот. Горы крутые в Якутии. Ветер с них дует все вниз. Едут. Парамот, плачем заливаясь, рассказывает равнодушному Степану про достоинства Андрея Степановича.
– Понял, – уныло отвечает Степа, которому все равно, бара-бир, которого ничем не удивишь, который знает и понимает все, что творится вокруг и в чем он ни малейшего участия даже мыслью принимать не хочет. А Парамот – тот другой, а впрочем, это я уже повторяюсь, ведь вы его уже достаточно хорошо знаете.
И был у них на пути полуответственный подъем, и машина его еле-еле взяла. Казалось, что не едет она, а на месте стоит – вот до чего крут подъем был.
И они наверху заглушили мотор, выпили немного водки, а потом глядят, а гроб-то и исчез, выпал, что ли, из-за крутизны.
И они тогда, матерясь, пошли вниз по метели и нашли гроб среди вихрей снежных аж по другую сторону ручья.
И поперли они его в гору, гроб, употели, а когда закинули в кузов его, то Парамот стал смотреть на него, и в глазах у него, все увеличиваясь, и больше, и крупнее, стала отражаться желтая луна.
– Э-эй, Степа, а гроб-то, это, что-то вроде как бы не наш, – обмирая, сказал Парамот.
Сплюнул Степа и потащил Парамота в кабину, а Парамот стал вырываться, рвать ворот и дико кричать под лунным светом, освещающим белую некрасивую землю.
* * *
И казалось, что слышно в метели, как скрипит и стучит тот громадный и безжизненный механизм, которым управляется Земля:
У-ухи, э-эхи, тук-тук-тук, у-ухи, э-эхи…
* …тысячу двести – тысячу пятьсот новыми. – После денежной реформы 1961 года эта сумма практически равнялась годовой зарплате инженера.
Бойся… Отбой – команды оповещения о начале и завершении взрыва при производстве горных работ.
Бара-бир – все равно. Попало в жаргон из тюркского. К пиву (beer) отношения не имеет.