Песня сирены
Шрифт:
В те редкие моменты, когда он становился серьезным, как, например, сейчас, его слова трогали меня до глубины души. Я любила его, да, любила: его нежность, его силу, его мужские качества задевали внутри меня какую-то чувствительную струнку. Он был вожаком, и теперь я ясно видела, что если бы мне пришлось выбирать между ним и Бо, то Бо проиграл бы. Бо ослепил меня, но Хессенфилд захватил мою душу и не отпускал.
Если б только мы встретились при иных обстоятельствах, если б только я могла уехать с ним как жена истинная, если б только я могла стереть из своей памяти прошлые дни… Нет,
Париж потряс меня. Как только мы прибыли в этот великолепный город, то сразу направились в наш дом в квартале Марэ, который, как мне предстояло узнать, являлся одним из самых престижных в городе. Король Франции был очень гостеприимен по отношению к английской знати, восставшей против соверена Англии, и не без причины — в настоящее время он находился с нашей страной в состоянии войны.
В Эверсли нас всех воспитывали в духе преданности своему королю, твердили, что это одна из наших основных обязанностей, но я напомнила себе, что мой дед Карлтон участвовал в восстании Монмута и Яков признал его предателем так же, как сейчас нарекла Хессенфилда Анна. Дело было здесь сивеем не в том, лоялен ты или нет, а в принципе, и с каждым днем я все больше склонялась на сторону якобитов.
Это был прекрасный дом, где нас встретили слуги. Хессенфилд представил меня как леди Хессенфилд, а когда я взяла за ручку Клариссу, осматривающую все вокруг широко открытыми от изумления глазами, он добавил:
— А это наша дочь.
Вопросов никто не задавал: Хессенфилд вернулся из Англии с якобитской миссией и привез с собой жену и дочку. Все было достаточно правдоподобно, и я легко вошла в свою новую роль, как, впрочем, и Кларисса.
В те дни я чувствовала себя новобрачной. Хессенфилд с радостью согласился показать нам Париж, и какой восторг мы испытывали — Кларисса и я, — когда шли по этим улочкам вместе с ним. По его словам, с Парижем можно было познакомиться, только гуляя по нему пешком.
Мы бродили по тихим улочкам Марэ — когда-то эта часть города была владением Валуа. Хессенфилд объяснял Клариссе, что на улице Ботрейи раньше выращивали виноград, на улице Серизэ — орхидеи, а на улице Лион располагается королевский зверинец.
Нас поражали причудливые дома, нависающие над рекой, так, что вода омывала их стены, и Кларисса сразу же поинтересовалась, а не заливается ли она в окна? То и дело Кларисса вскрикивала от восторга, а иногда была так изумлена, что даже забывала задать свое вечное «почему».
Хессенфилд показал нам центр города. Мы пересекли мост Мари и добрались до острова Ситэ, откуда любовались огромными башнями Нотр-Дам, и он купил нам изумительные букеты цветов на набережной Флер. Кларисса захотела осмотреть маленькие улочки, что шли вдоль собора Нотр-Дам, но Хессенфилд не позволил нам сделать этого. Там располагались дома бедняков, и улицы представляли собой узкие щели, где дома стояли настолько близко друг к другу, что порой чуть ли не соприкасались своими крышами, образуя что-то вроде полусвода и полностью отсекая солнечный свет. Посреди улочек пролегали водосточные канавы, забитые помоями.
— Пойдем отсюда, — сказал Хессенфилд, — и ни в коем случае не заходите в такие проулки! Париж изобилует ими, и порой вы совершенно случайно, сами того не желая, можете выйти на них. Никогда не выходите на улицу без сопровождения!
— Такие места можно найти в каждом большом городе, — ответила я. Трущобы есть везде.
— А что такое трущобы? — спросила Кларисса.
— Ты на них сейчас смотришь, — ответил Хессенфилд.
Клариссу переполняло любопытство, и она было попыталась вырваться, но я крепко держала ее за ручку. Тогда Хессенфилд поднял ее на руки и сказал:
— Ты устала, малышка? Ничего, если я некоторое время побуду твоей лошадкой?
Меня очень тронуло, когда она улыбнулась и обвила ручонками его шею. Она еще не забыла Бенджи и Грегори, но уже меньше вспоминала о них.
Неподалеку от нашего дома на улице Сен-Антуан располагалась аптека. Когда мы прошли мимо нее, сладкие ароматы охватили нас, и тут же я вспомнила о Бо, который сам занимался изготовлением духов и всегда благоухал странным ароматом мускуса. Именно этим и очаровал меня Мэтью, он пользовался похожими духами.
Хессенфилд проследил за моим взглядом и сказал:
— Да, сейчас в Париже уже не столько подобных аптек, сколько раньше. Много лет тому назад они были буквально повсюду, и на каждом углу знахари продавали свои лекарства, эликсиры и мази. Это было лет сорок назад, но люди до сих пор вспоминают об этом, тогда жили знаменитые отравители Лавуазье и мадам де Бринвильер. Они умерли ужасной смертью, но их имена никогда не забудут. С тех пор аптекари торгуют своими товарами с большой осторожностью:
, их все еще подозревают.
— Ты имеешь в виду, что люди у аптекарей покупают яды?
— Покупали. Теперь это сделать труднее, но за соответствующую цену, держу пари, можно. В большинстве своем они все из Италии: итальянцы известные знатоки ядов. Они могут приготовить всякие яды — без вкуса, без цвета и запаха, яды, проникающие сквозь одежду, убивающие постепенно или же в одну секунду. Эта женщина, Бринвильер, хотела отравить своего мужа и испытывала действие своих ядов в разных больницах, где была известна как очень благочестивая леди, искренне заботящаяся о неизлечимо больных людях.
— Да она настоящий дьявол!
— Это действительно так. Только представь себе, как она, предвкушая результаты очередного опыта, идет по улочкам Парижа к очередной жертве, чтобы посмотреть на дело рук своих.
— Слава Богу, что Кларисса задремала, а то бы мы утонули в куче «почему», «когда» и «как». Но какой это странный город! Я никогда не видела столько грязи на улицах и не слышала столько шума.
— Осторожно, только не забрызгайся! Это очень коварная грязь: если она коснется твоего платья, на нем останется дыра. Римляне, когда впервые оказались в Париже, нарекли его Лютецией, что означает «Город грязи». С тех пор, конечно, условия стали получше, но все равно будь осторожной. А что касается шума: французы — шумная нация, по сравнению с ней англичане просто молчальники.