Песня, собранная в кулак
Шрифт:
Уходил, ничего не сказав.
Был он, молод, строен, хорош,
Далеко в пустыне зарыт.
Вместе с ярким лучом в волосах
Под горячим песком лежит.
Как-то уже к знаменитой Эдит, выходившей после очередного концерта в сопровождении друзей, подошел какой-то человек, с лицом самодовольным и сытым, с округлым брюшком.
– Здравствуй, - сказал он.
– Добрый вечер, - ответила Эдит, не понимая, в чем дело.
– Узнаешь?
– Нет, месье.
Они отошли в сторонку. Человек пыхтел сигареткой.
– Так
И тут Эдит с ужасом признала в нем свое давнее увлечение.
– А ты, - продолжал он с усмешкой, - здорово выдвинулась!..
Он увидел, что Эдит ждут, отступил.
– Ну иди, там тебя господа ожидают...
Эдит была счастлива: он не узнал себя в песне, которую она только что исполняла.
Нет, это был не тот легионер! Тот умер.
В КВАРТАЛЕ ПИГАЛЬ
Мне суждено было родиться на последней ступеньке социальной лестницы, на ступеньке, которая погружена в грязь и где не существует надежд", - пишет Эдит в своих воспоминаниях.
После смерти дочери и ухода Маленького Луи она перебралась в квартал Пигаль. Это уже было общество проституток, воров, сутенеров. Один из них тоже Альберт, - молодой и красивый, с бархатными глазами, изящными манерами, носивший неимоверно широкие брюки, взял Эдит под свое покровительство. Он требовал тридцать франков в день из того, что она зарабатывала уличными песнями. Вторую свою девушку, Розиту, он выгонял каждую ночь на тротуар.
Эдит не удавалось столько заработать, тогда Альберт стал требовать, чтобы и она вышла на панель. Как ни была Эдит влюблена в своего "патрона", но на улицу выходить отказалась. Никакие угрозы ее не пугали. Однажды Альберт выстрелил в Эдит у стойки бара, но какой-то посетитель вовремя толкнул его локоть, и пуля пролетела мимо.
И все же сутенер Альберт имел какую-то непостижимую власть над Эдит. Она знала, что он промышляет "воровством, и ничего не могла поделать - ее тянуло к нему. А он примечал хорошо одетых женщин с драгоценностями, завязывал знакомство, приглашал танцевать (танцевал он, кстати, превосходно), ухаживал, угощал, потом шел провожать. Дорогой заводил свою жертву в глухой переулок, оглушал ударом по темени, снимал драгоценности, а потом со сверкающими глазами и загадочным видом появлялся в условленном месте. Они шли с Эдит в какой-нибудь Баль Мюзетт, где пили пиво и танцевали до утра.
Об этих балах великолепно писал, будучи молодым журналистом и живя в Париже, Хемингуэй.
"...По праздникам в Баль Мюзетт бывает барабанщик, но в обычные дни аккордеонист, который, прицепив к лодыжкам бубенчики и притоптывая, сидит, раскачиваясь, на возвышении, над танцевальной площадкой, сам по себе достаточно подчеркивая ритм танца. Посетителям не надо искусственного возбуждения в виде джаз-банда, чтобы заставить их танцевать. Они танцуют потехи ради, а случается, что потехи ради и оберут кого-нибудь, так это легко, забавно и прибыльно. И потому, что они юные, озорные и любят жизнь, не уважая ее, они иногда наносят слишком сильный удар, стреляют слишком быстро, а тогда жизнь становится мрачной шуткой, ведущей к вертикальной машине, отбрасывающей тонкую тень и называемой гильотиной".
Преступление и смерть бродили бок о бок с Эдит. И когда однажды она увидела одну из подружек, хорошенькую, как белокурый ангел, Надю, найденной в Сене с проломленным черепом только за то, что она упиралась, когда ее возлюбленный гнал ее на тротуар, Эдит решила бежать от них. От этих шикарных, молодых, бесстрашных подонков.
"А ОНА С НУТРОМ, ЭТА МАЛЮТКА!"
Родилась, как воробей.
Прожила, как воробей.
Умерла, как воробей.
Эту песенку пела она, стоя на улице, в пальтишке с худыми локтями, в рваных туфлях на босу ногу, бледная, нечесаная. Пела под аккомпанемент нищей подружки-аккордеонистки.
В угрюмый осенний день исполняли они свой номер на углу улицы Труайон и проспекта Мак-Магона.
– Ого! Высший свет идет нам навстречу...
– всполошилась аккордеонистка. Дорогу переходил элегантный, хорошо выбритый, благовоспитанный господин.
– А все же ты полоумная, - вдруг обратился он к Эдит, - ты сорвешь голос!
Артистки молча разглядывали незнакомца, ежась на осеннем ветру.
– Нет, ты просто абсолютная идиотка, - продолжал он.
– Тебе это даром не пройдет. Эдит пожала плечами.
– Хорошо бы поесть...
– пробормотала она. Господин внимательно поглядел на нее.
– Разумеется, крошка... И все же ты могла бы выступать в кабаре.
– Да, конечно... Но я еще не подписала контракта.
– Эдит переглянулась с подружкой.
– Вот вы не могли бы подписать его со мной?
Едва сдерживая улыбку, незнакомец посмотрел на рваные туфли Эдит и сказал:
– Я, пожалуй, возьму тебя на пробу. Идет? Эдит загорелась.
– Возьмите!
– вдруг загорланила она на всю улицу.
– Возьмите! Вот увидите, не пожалеете!
– Ну что же. Отлично, Попробуем. Я - Луи Лепле, директор театра Жернис. Придешь в понедельник в четыре.
Он достал из кармана газету, нацарапал на полях адрес, оторвал клочок и протянул его Эдит вместе с пятифранковой ассигнацией.
В понедельник Эдит проснулась поздно. Зевая, вспомнила она, что обещала сегодня пойти к Лепле. Решила не идти. Она вообще не верила в такие встречи. А потом вдруг к концу дня спустилась в метро и доехала до театра. Лепле стоял у входа.
– Ну, сегодня опоздание на час. А дальше как будет?
В пустом театре на слабо освещенной сцене у рояля их ждал аккомпаниатор. Но ему не пришлось играть: Эдит не умела петь под рояль. Лепле попросил ее петь все, что она знает. Она начала, как на улице, все подряд. Заложив руки за спину, торопясь, она пела кабацкие, народные, эстрадные песенки. Когда дело дошло до оперных арий, Лепле предусмотрительно остановил ее. Ему было ясно. Он предложил ей прийти через день на репетицию, выучив три песни, которые он даст ей для исполнения в следующей же программе.