Шрифт:
Глава 1
Я думал, свет меня прикончит. Я ведь совсем отвык от света – мертвецы не помнят солнца, да и как можно подготовиться к такой сокрушительной вспышке сияния после долгих лет во тьме? Мне столько раз грозились выжечь глаза – вдруг это все-таки случилось? И не окажется ли очередным кошмаром все, что я помню о том, как меня выволокли из камеры в подземельях Мазадина и вышвырнули за железную дверь – обратно, в большой мир?
Обхватив голову руками, я рухнул на землю, я жался к безликой тюремной стене, словно щенок к матери, – и так я и сидел, пока солнце не скрылось за горизонтом. И только когда благословенная тьма прекратила мои мучения – вот уж никогда не думал, что стану благословлять тьму! – я смог наконец обратиться
Я побрел, хромая, по изрытой дороге – идти босиком было больно – и наткнулся на придорожное святилище – заросший мхом источник, посвященный Келдару. Прямо у дороги стояла телега, груженная тюками шерсти, а из ближайшего куста доносились звуки, неоспоримо свидетельствующие о том, что возчик выпил за ужином многовато эля. Я упал на колени перед источником, но не успел даже глотнуть, как мимо, сверкая в ночи факелами, галопом пронеслись пять королевских конных стражей и свернули на дорогу к Мазадину. Они мчались так, словно за ними по пятам гнались самые кровожадные чудища на свете. От всего сердца выдохнув благодарственную молитву, я забрался в телегу и зарылся в шерсть.
Безглазый Келдар никогда не был моим богом. Холодный владыка мудрости не станет покровительствовать тому, кто рожден для службы его брату Роэлану – веселому горбуну, богу музыки. Но ведь Роэлан покинул меня во тьме. Ласковый голос, который вел меня с самого детства, умолк. Рука, обнимавшая меня во время церемонии посвящения, когда мне было четырнадцать, рука, которой я служил семь славных лет, рука, на которую я опирался в первые годы заключения, более не касалась меня. И вот я, подобно нищему, которому не пристало отказываться от брошенного в кружку гроша, принял дар Келдара и дал обет служить ему. Телега с шерстью укачивала меня, словно колыбель.
Очень быстро все затмил голод. Я едва соображал, но все же смекнул, что попасться на воровстве мне никак нельзя, а потому просто бродил вокруг свинарников и свалок Лепана – базарного городка, где возчик сгрузил шерсть вместе с непрошеным пассажиром. Драться с другими нищими за лучшие куски я не мог – слишком устал и ослабел, – так что довольствовался остатками и нашел себе убежище, темную нору, чтобы укрыться от шума и света, от которых впору было сойти с ума.
Возвращаться к жизни я начал той ночью, когда разразилась чудовищная гроза. Гром отдавался эхом в далеких горах, будто хохот великана, а если сказки не врут и молнии и вправду – огонь сердец погибших героев, то героев в ту ночь погибло без счета. Безжалостный дождь заставил меня укрыться в какой-то заброшенной конюшне. Мокрый до нитки, я сжался в углу, дрожа от смертного озноба и весеннего ветра. Где-то среди подавленных желаний и смутных чувств мелькнула печальная мысль о том, что краткая моя свобода ничем не лучше заключения. Тот, кто заточил меня в Мазадин и даже не сказал, за что, одержал решительную победу.
Я лежал в тоске и думал, что умираю, и тут раздался грохот двери, которую распахнули ударом тяжелого башмака; почти тут же из кучи соломы послышались урчание и стоны. Хмельной перегар, рвотный дух и запах похоти быстро перешибли ароматы нечищеного стойла и даже мою собственную вонь. И только когда женщина начала отбиваться, я понял, что ее насилуют.
Я не двинулся с места. Да я и не мог двинуться. У меня не осталось сил на борьбу с несправедливостью мира. А потом я услышал какой-то хруст и отчаянные мольбы: «Пощадите! У вас же знак Всадника! Я же из-за вас умру! Ай, сударь, мне же всего шестнадцать!»
Всадник! Всадник из Клана! В пепле моей жизни вспыхнул последний уголек, раздуваемый грубым хохотом и пьяным бормотаньем – и мимолетным воспоминанием о красном драконе, намалеванном на запястье безликого судьи, лишившего меня прав на существование. Если уж мне суждено сейчас умереть, то по крайней мере одного Всадника я с собой заберу. Я даже думать не стал, откуда взять на это силы.
Поднявшись на ноги и оторвавшись от стены, я осторожно подвинулся вправо и нащупал крюк, на котором висел кусок ржавой цепи. На полу конюшни нашелся длинный гвоздь – он оказался достаточно тонок, и я продел его до шляпки в два звена цепи: получилась петля. Я шагнул к распростертым фигурам – вышло это у меня быстрее, чем ожидалось. Когда всадник поднял голову, чтобы зареветь от страсти, я упал ему на спину и, захлестнув ему шею своим арканом, несколько раз повернул гвоздь, так что цепь глубоко впилась в тело. Крик оборвался, и я понадеялся, что детина не сможет сбросить меня со спины и что у меня хватит сил держать петлю, пока он не потеряет сознание. Но те, кто укрощает ирских драконов и летит на них в бой, отнюдь не слабаки. Он расправил плечи, вскочил на ноги и с размаху ударил меня о стену конюшни. Ребра у меня затрещали, взметнулись искры, пролился огненный дождь, дыхание у меня перехватило, перед глазами все поплыло, и я выпустил гвоздь из рук.
Лучше уж так, подумалось мне. Всадник с ревом сбросил петлю и обернулся, чтобы прикончить меня. Но едва он занес кулак, как красные его глаза выкатились и потухли, кровь хлынула из умолкшего рта… Ладно, нам обоим конец, но по крайней мере шестнадцатилетней девчонке не придется составить нам компанию оттого, что Всадник залюбил ее до смерти. Такой исход мне понравился, и я сполз на вонючий пол, а грузное тело Всадника рухнуло на меня сверху.
Глаза я открыл не в загробном мире и не в той же заброшенной конюшне, а в убогой комнатушке, которая показалась мне до дрожи знакомой. Тот, кому приходилось путешествовать по дорогам этого мира, безошибочно узнает мансарду захолустного постоялого двора – дешевле ночлега под крышей не найдешь. Грязная простыня и поеденное мышами одеяло на тюфяке, набитом наполовину соломой, а наполовину мышиными горошинами и дохлыми жучками. Засиженное мухами окно, которое летом не открыть и зимой не закрыть и которое с роковой неизбежностью выходит на помойку. Видавший виды стол, на котором едят, пишут и играют в карты. Изрядную часть счастливейших лет моей жизни я провел в подобной обстановке.
– …Никогда не видела, чтобы такое – и у живого… Слушай, Нарим, – может, он беглый раб? Ой! Что ж мне это сразу в голову не пришло? Я б тогда его сюда не тащила…
По моей голой спине легко пробежали чьи-то пальцы. Почему темноты никогда не дождешься, когда она больше всего нужна? Укрыть бы под ее покровом то, о чем я не мог даже вспоминать…
– Какой же он раб. Посмотри – разрез глаз, темные волосы, рост… Он же явно сенай.
Первый голос принадлежал молодой женщине, а второй – несомненно, элиму. Я сразу представил себе, как холодные серые глаза осматривают мои раны, а тонкие пальцы задумчиво потирают бескровную щеку.
– Сенай? – удивилась девушка. – Шутишь! Подумаешь – рост и масть. Чтобы сенай – и дошел до такого?! От него же разит, как из помойки! И шрамы у него, и… всеблагая Тьясса, что у него с руками?!
Почему, ну почему я не мог пошевелиться? Мне же и самому никак с этим не смириться! Нельзя, чтобы другие смотрели! Лежа лицом вниз на соломенном тюфяке, я видел, как прямо у меня под носом деловито плетет паутину паучок, и чувствовал себя скелетом жареного поросенка после праздничного пира – голым, беспомощным, никому не нужным, – а воспоминания о пережитых ужасах не позволяли мне встать на несчастные обглоданные ножки и пойти восвояси. К тому же ребра мне перетянули так туго, что дышать почти не получалось.
– Ему много раз ломали пальцы. Я бы сказал – сотни раз.
– Сотни… Огонь небесный!
– Я слышал, из Мазадина сбежал пленник…
– Ну прям! Из Мазадина живым не выйдешь!
Глупышка. Она-то не видела, что я действительно мертвый. Элим был куда умнее.
– А что такое живой, Каллия? По-моему, этот бедняга пережил такое, что теперь смерть ему – милая подружка. Похоже, за то, что ты его сюда принесла, он тебе спасибо не скажет… Хотя… он же тебя спас.
– Ага. Заколола свинью я, но это он его с меня сдернул.