Песочные часы
Шрифт:
— В чем дело? — спросила Биссектриса, войдя в пустой класс.
Нина могла бы сказать, что не знает. Но это была бы ложь, а Нина никогда не врала.
Ровно через десять минут мы промаршировали по коридору и расселись по своим партам как ни в чем не бывало. Получилось на редкость слаженно, мы только не учли, что у нашей классной плохо с чувством юмора. С минуту она стояла неподвижно, с открытым ртом, потом молча вышла из класса и вернулась с Любашей, нашей директоршей.
Начался обычный обряд разбирательства:
— Пусть встанет тот, кто организовал это хулиганство.
Потом:
— Пусть
Потом объясняли про ложное понимание чувства товарищества: настоящий товарищ не тот, кто скрывает имя заговорщика, а тот, кто назовет его во всеуслышание. Ради его же пользы.
Сидевшая на первой парте Нина напряглась. Она бы, может, и назвала, если бы знала. Но она не знала.
Был раскрыт классный журнал:
— Беркович, ты?.. Варламова, ты?.. Галегова, ты?..
Любаша кричала:
— Это не просто хулиганство! Это политическое хулиганство! Это заговор! Где собираетесь вне школы?! Почему не пришли на школьный вечер?! У вас — организация! — и звенела ключами.
«Организация» — это было обвинение, за которое могли расформировать класс, а кое-кого вообще выгнать из школы. В прошлом году так было с одним из восьмых. Там сумасшедшие «лемешистки» и «козловитянки» торчали вечерами у Большого театра, дрались с такими же сумасшедшими, как они, за возможность дотронуться до своих кумиров, приходили в класс с расквашенными носами, прятали в учебники зацелованные фотографии.
У нас этой болезни были подвержены всего две такие дуры, влюбленные в Галину Уланову, но двое — это еще не организация, к тому же одна из этих двоих была родной племянницей Любаши.
И вообще никакой организации у нас не было. А что собирались иногда у Калашниковой — то просто так, повеселиться. У нее была большая отдельная квартира во Втором Обыденском, где нас очень приветливо всегда встречала Наташкина мама. Еще у нее были старший брат Вова, жена Вовы Мила, домработница Катя, бабушка, папа, дедушка-академик и эрдель Лучик. И старинная мебель, и красивые статуэтки, и чай с конфетами и вафлями. В общем, это была потрясающая квартира, куда ходить было в сто раз интереснее, чем присутствовать на школьных вечерах с их нудными докладами и самодеятельностью. И сама Наташка была любимицей класса — веселая, смешная, длинная, нескладная, открытая, щедрая, первая заводила.
Нинке хотели объявить бойкот, но из этого ничего не получилось: все были злы на нее, каждой хотелось высказать, что она о ней думает. Нинку обзывали прямолинейной дурой, а она отвечала, что пусть она прямолинейная дура, но она все равно сделает все, чтобы спасти класс, который тонет в болоте беспринципности, в то время, как вокруг столько настоящих дел: помощь отстающим, диспуты, наконец, стенгазета, которая должна ярко и неформально отражать школьную жизнь и окружающую действительность.
Между прочим, ее такая твердая позиция многих к ней расположила, хотя они и соглашались с теми, кто считал ее идейной дурой.
Думаю, что она не выдала бы Калашникову, если бы даже знала. Доносчицей она не была. В крайнем случае, стала бы занудно уговаривать Наташку самой признаться.
Упадочная Ахматова
Вскоре Калашникова снова отличилась: принесла в класс книжку стихов Анны Ахматовой и пустила по рядам. Книжку отобрала Биссектриса и передала директорше. Наташкиных родителей вызвали на педсовет и грозили исключить Наташку из школы за чтение и распространение стихов запрещенного автора, осужденного нашей партией и лично товарищем Ждановым. Из школы ее не выгнали, но вернули ее заявление о приеме в комсомол. А она готовилась, зубрила Устав.
Я случайно вернулась в класс после уроков — забыла тетрадь — и увидела плачущую Наташку. До этого я ни разу не видела, чтобы Наташка плакала. К своим двойкам она относилась без драматизма, дома ее за них не ругали.
— Я не распространяла! — плакала Наташка. — Девчонки сами у меня отобрали посмотреть. Откуда я знала, что она запрещенная? В предисловии об этом не сказано!
— Ну и скажи им, что не знала. Ты же не обязана всё знать!
Мы вышли из школы вместе, и, когда шли по Кропоткинской, мимо нас прошла Ляля Розанова, комсомольский секретарь. Мы с ней поздоровались, а она сделала вид, что нас не заметила. Странно!
На следующий день, на перемене, Нинка спросила меня:
— Зачем ты себя компрометируешь?
— Чем это я себя компрометирую?
— Тем, что разгуливаешь с Калашниковой по улицам.
— Ну и что?
— Ах, ну и что! А ты знаешь, почему ей дали отвод?
— Ну, из-за Ахматовой.
— Не только, — сказала Нина. — Давай выйдем, а то нас могут подслушать… Всё гораздо хуже, — продолжала она, когда мы вышли на лестничную площадку. — Я не хотела тебе говорить, но потом мы на бюро решили, что тебе нужно это знать в связи со статьей.
— С какой статьей?
Она молча протянула мне свернутую в трубочку газету «Правда». Статья была обведена красным карандашом и называлась что-то вроде «Прибежище безродных космополитов». В статье часто упоминалась фамилия Наташкиного дедушки-академика.
Удивительно, как одно слово разом меняет отношение к человеку. Я не очень-то представляла себе, кто такие безродные космополиты, о которых в последнее время постоянно писали в газетах, представлялось что-то подлое, опасное. Симпатичный Наташкин дедушка вдруг преобразился чуть ли не в чудовище. И ведь сидел рядом за столом, ел вафли!
— Поняла? — спросила Нинка. — Это всё, между прочим, взаимосвязано: и Ахматова, и это, и вечеринки. Они вас вербуют, это же ясно! Недаром я к ним никогда не хожу.
Вообще-то Нинка не ходила, потому что ее не приглашали из-за занудства и отсутствия чувства юмора. Но может, она в чем-то права? Вот ужас-то! Вербуют!
— В общем, так, — сказала Нинка. — Бюро поручает тебе написать о Калашниковой разоблачительную статью.
— Разоблачительную?
— Ну да, ее же надо разоблачить. Напиши в своем стиле, в фельетонном. У тебя это хорошо получается. А мораль я припишу сама, чтобы сильнее прозвучало.