Песочные часы
Шрифт:
Он вскоре нашел то, что искал. Холмик, точно такой, как другие, разом вырвал его из окружающего, вынес из пространства, огороженного маленькими зелеными волнами, слабо шевелящимися под ветром. Из времени унес тоже. Из сегодняшнего со всеми его тревогами, сложностями, грозами.
Потому что он был человеком, точно какой-то удивительный компас всегда нацеленным на бурю.
Опускаясь на низкую деревянную скамейку, вкопанную обочь, посетитель вытер вдруг проступивший на лбу пот. Зачем он пришел сюда? Отдать дань другу? Но не друг, а враг его покоился здесь. Он пришел не затем, чтобы вспомнить, а затем, чтобы не забывать. И хотя надпись на плите, имя и фамилия, даты рождения и смерти — все было точно, все сходилось… Хотя это было именно то, что он искал, — он все же не отрывал глаз от надписи, будто ожидая, что из хвостатых готических букв выступит что-то еще.
И действительно, вскоре буквы и цифры как-то померкли, потом словно разбежались, рассыпались и развеялись по ветру. По ветру, который один оставался таким же, каким был тридцать лет назад.
Глава первая
1
В тот день уже с самого утра стояла страшная жара. Городок просто плавал в зное. Когда я шел к электричке, на узкий тротуар передо мной выскочила из какого-то подъезда растрепанная девка, раскрашенная «вечерними красками». В этот час она так дико выглядела со своими зелеными волосами, рассчитанными на электрический свет, с мертвецки-синими веками и малиновыми мочками ушей, что нехитро было посчитать встречу с ней дурным предзнаменованием.
Когда она грубо выругалась, я даже немного поуспокоился, сообразив, что из дома ее, конечно, вытолкали. И в том самом виде, в каком затолкали сюда вечером. По нынешним временам все было в норме. И никакой мистики.
Восемь лет назад здешние бюргеры и во сне не видели ничего подобного. Я ведь был тогда уже большим парнишкой — десять лет! И помню, как по улицам ходили беленькие фрейлейн со скромно опущенными глазками, с золотыми медальонами на черных бархотках, обвитых вокруг тоненькой шейки. При них даже такое слово, как «кобыла», к примеру, страшно было выговорить…
Я поймал себя на том, что мысленно нарисовал портрет Анни. Она и сейчас носила медальон. Это при ней я все время боялся сказать что-нибудь вроде «кобылы». Я ни за что не поселился бы в их доме, если бы мне прямо не указали на него. Интересно, почему? Сам папаша Симон уж так далек «от всего»… Он, по-моему, вообще ничего не хочет знать, кроме своего магазина. Тоже мне магазин, — Кауфхауз дес Вестенс, Тиц, Вертхейм!..
Паршивая лавчонка. Плюнуть некуда! Когда Симон сидит там, втиснутый между банками, мешочками, сырами и окороками, все — с пестрыми этикетками, он похож на туго набитый чемодан с наклейками. Я ни разу не видел в его руках не то что книги, но какой-нибудь другой газеты, кроме «Ангрифа». Впрочем, Анни говорила, что «при старом порядке» отец был совсем другим. Не думаю. А впрочем, что они мне? Мне же было сказано, что в самое ближайшее время я должен отсюда смыться, исчезнуть, испариться… Никогда больше не увижу плоское, малоосмысленное лицо Симона. И Анни… Да, ее тоже я не хотел видеть. Я был слишком мал, когда жил здесь. Тогда… «До всего». А потом мне уж, к счастью, не попадались такие овцы, как Анни. А ведь ей уже семнадцать.
Я сел в вагон для курящих, развернул купленную на вокзале «Фелькишер беобахтер», накрылся ею и заснул. И проспал всю дорогу, открыв глаза оттого, что какой-то шутник крикнул мне в самое ухо: «Ты что, на всю жизнь поселился под этой крышей?»
Мы уже стояли на вокзале «Фридрихштрассе». С толпой я вышел на площадь, наполненную зноем, как миска — горячим супом.
Свет, которым было залито все вокруг, показался мне неестественным, словно это был не солнечный свет, а озарение каких-то мощных юпитеров.
Наглый, нахрапистый свет проникал во все закоулки. Я заметил, что под полосатым тентом магазина колониальных товаров не было тени. А на двери известный лозунг: «Одно государство, один народ, один фюрер» — просто горел на солнце, как золотая грамота. Этот свет показался мне опасным — так я почему-то его воспринял. Он был каким-то «раскрывающим»: это мне не подходило.
Но я тут же привычно погасил эти глупые, хотя в моем положении извинительные, фантазии и двинулся к переходу.
Я дошел до асфальтового островка посреди мостовой. И в это время дали красный свет. Рядом со мной остановился человек с собакой. Я сначала посмотрел на собаку — здоровенную овчарку, но почему-то в шлейке, словно щенок. А потом перевел глаза на хозяина и увидал, что он слепой: на рукаве у него была желтая повязка с большими черными кругляшами. А так ничего не было заметно: глаза скрывались за синими стеклами. Лицо, даром что я видел его считанные минуты, мне словно врубилось в память. Может быть, потому, что этот ужасный свет так раскрыл его. Со всей жесткостью и как бы застывшей в морщинах безысходностью.
— Разрешите, я вас переведу через улицу, — сказал я и чуть-чуть, — мы же и так стояли совсем рядом, — придвинулся к нему…
Но тут, абсолютно синхронно, собака рыкнула на меня, скосив красный глаз, и слепой заорал, словно я наступил ему на ногу:
— Отстаньте от меня!
В ту же секунду овчарка ринулась вперед и уволокла этого ненормального. Мне показалось, прямо под машины… Но нет, они уже остановились: стекло светофора окрасилось ярко-зеленым.
«Как их так выучивают?» — подумал я. Но мысль об овчарке была мимолетной и легкой: на нее, как черная туча, надвинулась другая, очень важная, непереносимая для меня. И опасная, как этот свет. Как весь этот день. Эта мысль была четкой, ярко освещенной, как лозунг насчет государства: «Я здесь никогда ничего не пойму. Я здесь никогда не привыкну».
Стоило ли из-за этого психа делать такое обобщение? Но я уже не мог совладать с собой. Однако продолжал делать то, что полагается.
Сейчас мне надо было петлять. Я выбрался из толпы простейшим способом: свернул направо, на безлюдную Егерштрассе. Огляделся — никого. Тогда я зашагал к подземке. Спустился. Пропустил поезд, чтобы снова «провериться». Никого не было. На пустом перроне я торчал один-одинешенек. Со стороны можно было предположить, что я пропустил свой поезд спьяну или по рассеянности. Подождав следующий, я доехал до узловой станции и пересел в поезд, идущий по направлению Крумме Ланке.
Не доезжая до конечной остановки, я вышел, опять проверился, просто так, для порядка. И пошел к себе… Это у меня называлось «к себе». И правильно называлось. Только здесь, в подвале нежилого полуразвалившегося дома с заколоченными окнами и прохудившейся крышей, к тому же со всех сторон окруженного зарослями бузины, орешника и какого-то неизвестного мне кустарника с листьями, похожими на раскрытую ладонь, — только здесь я был у себя.
Больше того: самим собой. Легчайший птичий писк морзянки, нервное подрагивание ключа, всего лишь несколько считанных, привычных, мелких движений… И я становлюсь самим собой. Сыном своих папы и мамы. Своих. А не каких-то Эльзы и Петера Занг, которые значатся в моих документах…
Если подумать, какая тоненькая ниточка — ох батюшки! — меня связывает с домом… Убиться можно!
Лучше не думать. А впрочем, почему уж такая тоненькая? Я имею отличную базу в этом подполе. Ну конечно, временную, не хватало мне нарваться на пеленг! Но ведь у меня в резерве другие — не худшие… Нет, дела идут как надо. Роберт все устроил тип-топ.
Так я уверял себя, но что-то схватившее меня еще у вокзала там, на ярко освещенной Фридрихштрассе, не отпускало. Оно сидело во мне, как заноза. И покалывало то и дело.