Песок под ногами
Шрифт:
— У него странно сложилась жизнь, — рассказывала Елена. — Конечно, я знаю её лишь по рассказам, но сама додумала многое, то, о чём не говорили ни он, ни его родители. Представь себе интеллигентного мальчика, отличника, который, кроме дома и книг, никакой жизни не видел. А тут война. Всем досталось. И ему. Родители тяжело болели, он вынужден был пойти на завод. Не знаю толком, что он там делал. Кажется, перетаскивал на себе шпалы или промёрзшую землю долбил, а может, и то и другое. Знаю только, что ни к чему такому он совсем не приспособлен. Каждый удар лопатой ему труден, каждая шпала неподъёмна. Как потом я узнала, шпала в среднем весит тридцать килограммов. Представляю себе, каким волевым усилием он заставлял себя поднимать её! — Елена усмехнулась. — А был он тогда тщедушный, голодный, ну типичный интеллигент. Знаешь, он говорил мне, что тяжелее работы давалось
— Как бросил? Что бросил? — удивилась я.
— А институт после пяти лет учёбы! И пошёл опять на завод. Днём работал, вечерами готовился на филфак университета. Ну, с его упорством — ясно, поступил. Там мы с ним и встретились.
— Расскажи, как он ухаживал за тобой?
Елена долго молчала, а потом очень удивлённо сказала:
— Смотри-ка, а ведь правда — ухаживал! Ночами стоял возле моего общежития. Я же ялтинская. Ещё как ухаживал! Летом я поехала к маме в Ялту. Не успела сойти с поезда, гляжу: Виктор. А он меня в Москве провожал! Прилетел самолётом и бегает по перрону. За мамой моей ходил, как самая опытная сиделка, у мамы был туберкулёз. Мама прямо-таки влюбилась в него. — Елена грустно вздохнула. — Ещё как ухаживал! Цветы дарил. Каждый день. Наверное, тратил на них всю свою стипендию… — Елена помолчала и уже другим, холодным голосом продолжала: — Это случилось с ним не сразу. Года три, наверное, мы прожили как люди. Уже родился Андрюха. И был Витька почти нормальный, если не считать, что вдруг на середине фразы замолчит, сидит отключённый от всего мира, словно ему в этот момент здорово стукнули по голове. Посидит-посидит и сделается совсем больной. Пойдёт ляжет на тахту, носом к стене. А однажды… вместо того чтобы улечься, сел к столу стал писать. Наверное, часа два писал. И вдруг закричал на всю квартиру: «Слушай, Лен!» Андрюшку разбудил, Андрюшка заплакал, а он не слышит. Глаза блестят, схватил меня за руку, усадил рядом с собой и начал читать. Первая его работа была о духе и материи. С кем только он в ней не спорил! И с Фейербахом, и с Гегелем… Главное, так просто написано, даже я кое-что поняла, хотя, конечно, далеко не всё — уж очень много он знает! С тех пор и пошло: после школы придёт, перекусит и — за стол. А мы с Андрюшкой и вообще весь мир — словно так, мираж. — Елена опять вздохнула. — Знаешь, я хочу, чтобы он хоть немного пообыкновеннее стал! Чуть-чуть!
…Елена перетащила в свою школу сперва меня, а года через два и Виктора, перетащила потому, что её школу стали преобразовывать из обыкновенной в физико-математическую. И решили на литературу выделить больше часов, чем в школе обычной.
— Шалишь, — смеялась Елена, — математическая… Будет она «математическая», да с литературным уклоном!
Сами создавали мы её, эту нашу школу. Мы — это директор Петрович, Елена, Виктор, я, другие, которые не могли жить без детей.
Виктор любил тех учеников, которые понимали и принимали его идеи, не жалел на них ни времени, ни сил, но, едва ребята кончали школу, начисто забывал о них.
— Понимаешь, не знаю, о чём говорить с ними, — жаловался он мне.
Интересно, что бы Виктор делал сейчас на моём месте?
А он не оказался бы на моём месте! Его не интересуют люди, его интересуют идеи.
— Я иду кататься на водных лыжах! — крикнула Ирина, влетая на террасу, где мы обедали после работы. — Там моторка. — Ирина повернулась и тут же пропала с глаз, махнув нам на прощанье хвостиком волос.
Первым очнулся Олег. Сбросив рубаху, которая белым флагом повисла на стуле, он побежал за Ириной к озеру.
Я поднялась было вслед за ребятами, но тут же села и заставила себя спокойно пить компот. Зачем пойду? Обойдутся без меня. Мне сейчас очень нужен Виктор: увёл бы меня от конкретных событий, подсунул бы мне пару теоретических проблем!
Сейчас он принимает экзамены в десятых классах и наверняка задаёт свои излюбленные вопросы: почему, например, Толстой обрёк на смерть князя Андрея?
До чего же горький компот! Чёрт возьми, не нужен мне Виктор! Чем он поможет, если кто утонет? Уж очень возбуждена Ирина. Я побежала к озёрам.
Ирина первый раз влюбилась в седьмом классе. Выдержав трудные вступительные экзамены и уже хозяйкой перешагнув порог нашей школы, она растерянно приглядывалась к моим бывшим ученикам, иногда бесшумно появлявшимся на пороге класса вместе со звонком на урок. Я разрешала им пристроиться на последней парте, понимая, что они тоскуют без школы, но волновалась на таких уроках больше обычного, рассказывая о судьбе Грибоедова или Сашки из купринского «Гамбринуса».
В такие дни Ирина сидела вполоборота к последней парте, углом глаза следя за каждым движением моего «бывшего».
К концу урока я забывала о пришельце — меня заботило, к каким выводам приведут ребят их рассуждения.
Однажды вызвала «бывшего»:
— Ты, наверное, помнишь «Зодчих», Юра?
Он растерялся.
Он всегда был скромен, может, потому, что заикался, но учился прекрасно и благополучно стал студентом физфака МГУ. Литературу он любил нежно, поэзию больше, чем прозу.
Юра сначала не понял, что я вызвала именно его, и смущённо забегал глазами по лицам ребят, обернувшихся к нему, а когда увидел, что другой Юра не встаёт, нерешительно пошёл к столу. Первые слова получились невразумительными, но он быстро справился с собой. Как всегда, закрыл глаза.
— И тогда государь повелел ослепить этих зодчих… — внезапно его голос задрожал. Мы все вздрогнули, а Ирина восклицательным знаком вытянулась к его голосу.
На уроки Юра приходить перестал, он ждал Ирину, прижавшись лбом к говорящей разными голосами двери, на переменах уводил её на лестницу, ведущую в подвал, усаживал с собой рядом на холодную ступеньку и читал ей Мандельштама, Гумилёва… Он не видел её лица, только волнистая линия профиля и угол глаза да аккуратно сложенные на коленях руки держали его всё в том же тревожном волнении.
А она, замирая от непонятного ей самой восторга, вслушивалась скорее в мелодию стихов, чем в слова.
Ирина не любила быть одна, легко сходилась с людьми. Ей хотелось поскорее вырасти и понять взрослую жизнь. Когда-то давно она даже пробовала целоваться с мальчиками, но это ей быстро надоело, зато когда раздавалось скрипучее треньканье гитары и хрипловатый голос — «подумайте, простому муравью…» или «она по проволоке ходи…ла», воздух застывал в ней.
Сейчас было другое: в неё, тринадцатилетнюю, проникала взрослая тревога. Над головой гудела школа, томила музыка радио и прятала их одних в скрытом от всех подвале. Незнакомка в наглухо закрытом платье, медлительный таинственный жираф, шагающий по пустынным жарким пескам, юная бабушка, смотрящая с портрета и поджигающая душу внучки, подводили её к запретной полосе незнакомой и отчаянно красивой жизни. Казалось, ещё мгновение, и она сама закружится в этой жизни.
Когда звенел звонок и Ирина собиралась уходить, Юра снова начинал заикаться.
— Я б-буду ждать, — говорил он, забывая и о своих лекциях с семинарами, и о том, что Ирина просто девчонка, забредшая по чужому адресу.
Ирина не слышала учителя. За окном возвышались аккуратные сугробы — это были ровно подстриженные кусты. Стояли высокие дома, в зимних окнах которых не было видно людей, зато в каждом светило по зимнему солнцу. А впереди, перед Ириной, аккуратно подстриженные, круглились затылки. Ирина грустно улыбалась, как Незнакомка, и печально вздыхала. Двойки не пугали её — теперь у неё был Юрий, глухой голос которого не давал ей уснуть ночами. Что-то совсем другое, чем в прежних переборах гитарных струн, чем во всей её прошлой жизни, открывалось ей в новой школе и в Юриных любимых стихах, и это другое, новое, заставляло её ходить на цыпочках, тянуть тонкую шею и принимать анальгин от незнакомой раньше головной боли.