Пьесы

Радзинский Эдвард Станиславович

Ивчиков (не обращая внимания). Скажи мне, Колобашкин, любил ли ты?

Колобашкин. А я и сейчас люблю. Ах-ах, ах!.. «А он циркачку полюбил!..»

Ивчиков. Кто она?

Колобашкин (бормочет). Кажется, все… (Отходит от проводов.) Она, да?.. «Она по проволоке ходила…» Она — женщина ученая. Она не знает, что я ее люблю, а я все жду. Когда-нибудь она поедет на научный конгресс, за границу. Что сделает тогда романтик Колобашкин? Он полетит самолетом в пограничный город Брест. Он купит ей цветы. Ее поезд будет стоять там лишь мгновение. И Колобашкин войдет в вагон и передаст ей цветы. Ну можно перед этим устоять? А потом мы будем жить с ней в шалаше.

Всюду будут разбросаны розы. И когда я буду садиться на стулья, шипы будут впиваться мне в зад. Шучу, конечно. Да, старик, всего этого не будет. Я могу сказать о себе, как Чехов: «Меня не любили женщины». Даже не так: как обычно обстоит дело? Любишь — а потом уже вступаешь с ней в преступные отношения. А у меня — наоборот. В силу своей общительности я сначала вступаю в преступные отношения, а потом уже влюбляюсь. А они меня к этому времени — что? — разлюбляют. И я страдаю. Поэтому с некоторых пор я решил жить один.

Пронзительный звонок.

Голос МАДАФ. Пять минут.

Ивчиков. Что это?

Колобашкин. Пятиминутная готовность. Не обращай внимания. Итак, в ожидании я открою тебе завесу тайны окончательно… Я не столько изобретатель, сколько графоман.

Ивчиков. Кто?

Колобашкин. Произошло это так: я учился на третьем курсе. Физфак… Однажды я сидел в лаборатории и подавал надежды. Я выяснял, почему некая частица ведет себя так странно, что у моего коллеги повысилась от волнения температура… И вдруг я почувствовал нечто вроде зуда в руках… Мне захотелось взять перо. И вместо всех этих пыльных формул написать, допустим, про облака. Я написал. Мне понравилось. Я написал про ручей. Мне понравилось еще больше. Я стал писать. Но меня не печатали. Обычно люди говорят, что их не печатают, потому что они пишут слишком смело. Я — исключение. Меня не печатали, потому что я пишу плохо. Но я ничего не мог поделать.

Странный звук, будто усиленное биение часов.

А дальше — страшней. Однажды я забрался в театр. И пока я блуждал в мерзких поисках литературной части… Пока я ходил среди фальшивых облаков и намалеванных солнц, я понял, что погиб. Мне не хотелось оттуда уходить. Я решил поставить раскладушку и остаться там жить — среди колосников. Я стал писать пьесы. Я написал двадцать плохих пьес. От меня ушла жена. Я повел гнусную жизнь. Я ушел из лаборатории. Я поступил в журнал «Фантаст», чтобы было больше времени писать дурные пьесы… Я пробовал бороться. Я говорил себе: ну к чему все это, Колобашкин! Ну в лучшем случае поставят твою пьесу Ну и что? Кому нужен сочинитель в театре?! Публика как Роксана. Она влюблена в актера. Ей плевать, что все эти прекрасные слова сочинил ему брюхатый писатель Сирано де Бержерак. Он слышит эти слова из уст красавца актера. И ей кажется, что все это он… он сам! К чему ей Сирано?.. Но ничего не помогало! Я погибал. И тогда я решил изобрести…

Дикий грохот. Входит некто в греческой тунике.

Голос МАДАФ. Куда бежишь, достойный Фемистоклюс?

Некто. Когда прекраснокудрая Эос глаза свои откроет, я встречусь с домработницей Сократа. (Проходит)

Колобашкин (страдая). Опять… Опять!

Ивчиков (в ужасе шепчет). Что это?

Колобашкин. Машина времени. Пробный пуск… Не обращай внимания: они нас не видят. Это связано с диэтиловым свойством гравитационного поля при аккумулятивном индексе времени.

Треск усиливается.

Черт!.. Барахлит переводное устройство. Рычажок Дюма-отца-два. Некто. Она законная чувиха. Она похожа на лучезарную богиню Гею. «И бедра у нее — в порядке».

Проходит.

Ивчиков (шепчет). Дерни меня за нос, пожалуйста. Колобашкин дергает.

(В ужасе) Это не сон!

Колобашкин. Но ты мне поверил?!

Ивчиков. Я, конечно, тебе поверил… Но все-таки дерни меня и за ухо.

Колобашкин дергает.

Ай! (В

ужасе) Это правда!

Колобашкин. Я, Серафим Колобашкин, изобрел МАДАФ. Это не какая-нибудь там примитивная машина времени. Это — МУЗА. Потому что я изобрел ее для чего? Для писания пьес. (Глядя на обомлевшего Ивчикова) Бодрей! Краткое описание устройства МАДАФ: вес двенадцать с половиной килограммов. Работает от биотоков мозга. Порядок эксплуатации: задумываем мысль. МАДАФ, говоря образно, тотчас ее ухватывает. И из тьмы веков она выбирает историческое событие, отражающее твою мысль. Ну, естественно, переносит тебя в соответствующее время, где ты имеешь возможность наблюдать это событие визуально. Машина удобна в обращении. Ибо — первое: благодаря рычажкам Мефистофеля мы остаемся невидимы. Это дает нам возможность аккуратно и спокойно записывать события. Второе: не нужно знание языков, ибо МАДАФ снабжена переводным устройством Дюма-отца-два… Таким образом, налицо возможность удобно и быстро создавать исторические хроники. Как Шекспир.

Ивчиков. Только щипани меня еще разок… в бок.

Колобашкин толкает его.

Ай! (Почти рыдая) Это правда!.. Колобашкин. Итак, зачем мне нужен ты? Отвечаю: МАДАФ работает от мыслей. Я зол, я пуст, во мне что? Насмешник, демон-отрицатель! А это неплодотворно. В результате моих мыслишек МАДАФ несет сплошную чепуху о чувихах и домработницах Сократа… Ты добр. Ты возвышен. Ты историк. Ты чуешь материал. Ты можешь родить вдохновенную мысль. Мы перенесемся в события удивительные и прекрасные. Мы их запишем. Нас поставят все театры мира. Ура… Итак, сегодня ночью… (Почти поет) Ты попробуешь родить мне мысль.

Дикий грохот.

Не обращай внимания. При выключении мы попадаем в замок герцога Бургундского… У него сейчас упала лата…

Ивчиков (шепчет). Это правда.

Колобашкин. А теперь — баиньки. Пуск в три ночи. Надо выспаться. Кроме того, перед пуском мы отправимся на пару часиков в Дом ученых.

Ивчиков. Зачем?

Колобашкин (завозился среди проволочек). Я приглашен на юбилей. Но, главное… мне почему-то кажется… что там будет ОНА.

Ивчиков. Кто? Она?

Колобашкин. Ну… ну… Я знаю, ты готов в нее влюбиться. А тебе так не хватает влюбленности… Для окончательной возвышенности и вдохновения… А бабец она — что надо.

Ивчиков. Я прошу не сметь…

Колобашкин. Обиделся, обиделся, Геродот.

Ивчиков. Я никак не могу понять… Кто вы такой?

Колобашкин. В каком смысле?

Ивчиков. Человек или…

Колобашкин. Животное? (Засмеялся.) Ни то, ни другое. Точнее, и то и другое. Я — кентавр.

Дом ученых. Слева — раздевалка. Зеркало. Наброшены пальто прямо на барьер. Входят Ивчиков и Колобашкин

Колобашкин (читает объявление). «Юбилей — на втором этаже. Вешалки нет. Плащи бросаем здесь, по-студенчески». (Огляделся.) Как все демократично. О юбилей! Как отдохнуть душой сотруднику журнала Колобашкину? Это сказать несколько слов о юбиляре. Я в упоении. Я хочу тяпнуть речь. Я позволю себе сделать это! (Встает в позу) Редактор Зенин талантлив. Но он не любит скрывать этого, он открытая душа! Поэтому ему нравится, когда иные говорят о нем вслух, нелицеприятно, искренне: «Та-лант-лив!» Редактор — эпикуреец! Любвеобилен! Здесь сказывается широта его интересов. И кроме того, он — принципиальный человек! Да, во все времена он был таким принципиальным, вернее, настолько принципиальным… что во все времена ему было еще и хорошо! Чувство меры! С этим рождаются. Он родился именно с этим. А кроме того — отважен. Как он отважно и разоблачительно мыслит. Особенно в области прошлого. Я порой спрашиваю себя: «Колобашкин, сколь отважным ты хотел бы быть?» И отвечаю неизменно: «Я хотел бы быть столь отважным, сколь Вениамин Александрович Зенин — потом!»