Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
– Селифанушка! А Селифанушка! Подымись-ко сюда, голубчик!
– Для че вам?
– Надо… Подымись, я тебя чайком попою…
– Ладно! Теперича так и чайком, а то и гривенника николды не дождешься! Некогда ходить мне по чаям… Вот ужо в части повидаемся!
Маневр не удался. Кулак-баба спешно стала одеваться и, встревоженная, поскакала прямо к великому юристу и практику за надлежащими советами – потому, дело такое, что и ума не приложишь.
Едва успела она, запыхавшись, передать ему всю неясную суть полученного ею известия, которое немало-таки озадачило Полиевкта Харлампиевича, как вдруг туда явился новый, нежданный посетитель.
У Хлебонасущенского екнуло сердчишко чем-то нерадостным.
– Ну,
– Нехорошо-с… дело тово… весьма экстраординарный оборот! – с внушительной важностью шевельнул бровями Пройди-свет-письмоводитель. – Позвольте объясниться конфиденциально-с?
Хлебонасущенский удалился с ним в кабинет.
– Оно, изволите видеть, дела у нас много… – начал ему рассказывать письмоводитель. – Я прихожу нынче в канцелярию после обеда, соснувши этак с часик. Позаняться надо было бумажонками там кой-какими спешными. Вдруг прилетает этта господчик – Бероев-то этот. Гляжу я, словно бы муха его укусила, себя не чует человек от полноты душевной. «Дома, говорит, господин пристав?» – «Уехавши». – «Скоро будет?» – «К ночи, говорю, надо полагать, вернется, а раньше едва ли. Да вам что, говорю, угодно? Ежели какая-нибудь экстренность по делам, то либо написать ему потрудитесь, либо мне, говорю, сообщите для передачи, а мы уж немедленно же и зависящее распоряжение сделаем, коли это важная экстренность». Дал я ему тут письменную принадлежность, а он вот что-с изобразить изволил! Не угодно ли пробежать? – закричал Пройди-свет, вытаскивая из бокового кармана свернутый лист бумаги.
Хлебонасущенский поморщился и стал читать, сначала довольно хладнокровно, но потом руки его невольно дрогнули, и физиономия потеряла всякую приятность, ибо значительно вытянулась и побледнела.
Дело казалось нешуточное. Это было формальным образом изложенное письмо на имя пристава о всех обстоятельствах, узнанных Бероевым от дворника, где между прочим и о Полиевкте Харлампиевиче упоминалось.
– Что же вы теперь намерены делать? – слабо спросил он Пройди-света.
– В ихнюю часть телеграфировать будем, чтобы дворника этого назавтра к допросу представить.
– А нельзя ли как-нибудь сделать отвод этого свидетеля?
– М-м… трудновато-с, – призадумался письмоводитель, потирая палец о палец. – Приметы экипажа вашего явственно обозначены, а также и число посещений, – объяснил он. – Могли, значит, кроме его, еще и другие лица видеть – мелочной сиделец, например, – и ежели на повальном обыске окажется, что точно заприметили этих шведочек, то, я вам доложу-с, – для вашей амбиции мораль подозрительная может произойти. Притом же и вы тогда к следственному делу всенепременно будете притянуты. А эту самую персону, что в гостиной у вас теперь сидит, завтра же арестуют вместе с служанкой и по секретным упрячут. Может, и до сознания доведут; особливо, как ежели дворник уличать-то их станет.
Практик в сильном волнении зашагал по комнате: «Господи! Все было так хорошо устроилось, все ехало, как по маслу, можно сказать, к счастливому финалу приближались. Рубикон перешли, и вдруг – дворник какой-нибудь с этим ослом Бероевым все труды и усилия за один мах похерят. Оскорбительно!»
– Задержите телеграмму! – стремительно повернулся он к Пройди-свету, озаренный новой мыслью.
Тот замялся и, ничего не ответив, только за ухом почесал, с улыбкой весьма сомнительного качества.
– Непременно, во что бы то ни стало, задержите! – настойчиво приступил Полиевкт Харлампиевич, который в эту минуту не без основания сообразил, что в дальнейшем деле, при таковом его обороте, будет страдать уже его собственная шкура, не говоря об остальных, а в том числе и о шкуре князя Шадурского.
– Ну, нет-с, оно довольно затруднительно насчет приостановки! – вздохнул письмоводитель, словно бы после сытного обеда, во всю широкую грудь. – Боже борони, что-нибудь окажется – сам под суд попадешь, – продолжал он, – а у меня – жена да дети, и человек я, к тому же, недостаточный, как вам небезызвестно: так мне-то оно не тово-с…
– Сколько вам надо? – решительно и без всякой уже церемонии спросил его Хлебонасущенский.
Тот замялся: очевидно, хотелось хватить цифру покрупнее.
– Вы уж лучше на этот счет сами извольте почувствовать и сообразить, сколько бы за такое дело можно положить, без обиды, по совести, – ответил он Полиевкту. – Вы мне, например, назначьте, а я, коли мало, скажу: «мало», а коли много, я – «много» скажу. Так мы это дело по чести, промежду себя, и обстроим.
Хлебонасущенский подумал.
– Радужную… [300] желаете? – предложил он.
Пройди-свет упер в него свои глаза, выражавшие очень ясно: «Гусь ты, братец, точно что гусь, да напал-то на лебедя!»
– Желаете? – повторил тот.
– Мало.
– А две – тоже мало?
– Всеконечно-с… Да уж коли сами спросили, стало быть, чувствуете, что мало!
– Ну, а три?
– Мало! – с сокрушенным вздохом опустил он глаза в землю.
– Ну, а четыре?
– М-м… почти что мало, к сожалению: дело рискованное…
[300]
Кредитный билет в сто рублей (жарг.).
– Пять?
– Это будет достаточно.
– Но я нахожу, что пять уже много.
– Взгляды, знаете ли, бывают различны, и мнения разноречивы, – это даже и в английском парламенте случается. А княжеская касса богата: ее пятьсот рублей на бедного человека не разорят, полагаю.
Хлебонасущенский согласился с этим аргументом и заплатил. Он сам очень хорошо сознавал, что последнее сообщение Пройди-света весьма и весьма-таки важно и стоит, пожалуй, даже побольше, чем пятьсот рублей, но не мог не поторговаться, потому таков уж обычай, такова натура. Условились – до утра скрыть бумагу от следственного пристава и, стало быть, отсылку вызова предоставить, обычно формальным образом, на его собственное благоусмотрение. По такому расчету времени у Хлебонасущенского все-таки оставалось немного – даже менее суток; поэтому он немедленно отправился на генеральный совет к ее превосходительству Амалии Потаповне фон Шпильце. Обсудив дело, генеральша в ту же минутку послала за своим вечным фактотумом, Сашенькой-матушкой, мнимой теткой господина Зеленькова, которая по-прежнему продолжала проживать на своем скверном пепелище. Хлебонасущенский, однако, по своей предусмотрительности и осторожности, счел за лучшее уехать ранее прихода этой достойной особы, которой немедленно были сообщены, лично самой Амалией Потаповной, очень важные и секретные инструкции. Результат этих инструкций, равно как и общий результат чрезвычайного совета, читатель узнает непосредственно из глав последующих.
XXX
СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ ПОД НОВОЙ КЛИЧКОЙ
Проснулся наутро Селифан Ковалев часу в пятом и долго сна своего не мог одолеть, к великому неудовольствию водовоза, который, стоя с своей бочкой у ворот, раз восемь уже принимался дергать за ручку дворницкого звонка. Первых четырех Селифан Ковалев и не почувствовал; пятый кое-как отдался в его ухе, на шестом он смутно подумал себе сквозь сон: «Надо быть, звонят», – и на этом вполне справедливом предположении снова было успокоился сном блаженного; но седьмой звонок привел его к сознательному подтверждению предшествовавшей мысли, что точно, мол, звонят.