Петербургский сыск. 1870 – 1874

Москвин Игорь Владимирович

Путилин прошел к столу, за которым никто не сидел.

К нему подскочил парнишка лет двенадцати.

– Чего изволите? – рубаха на нем была хоть и старая, но чистая.

– Для сугреву косушку горькой, ну и закусь вестимо.

– Огурчиков, капуски или…

– И огурчиков солененьких, и капуски с клюквой, и щец горяченьких особливо, – перебил полового Иван Дмитриевич, облизнув сухие губы, – ну и мясца вареного с горбушкой.

– Сию минуту, – парнишку, как корова языком слезала; помчался за затребованным.

Путилин оглядел сидящих, только двое привлекли его внимание. Оба косая сажень в плечах. Тот, что постарше, со шрамом

через все лицо, в руке держал деревянную чарку с явным намерением опрокинуть ее в рот, но словно забылся и тяжелым взглядом сверлил стол. Второй в одной поддевке и серебряным крестиком на груди был сильно пьян, пытался опереться на руку, с которой постоянно соскальзывал и бился головою о миску. Настойчиво раз за разом поднимал голову и снова опускал ее на непослушную руку.

Незримым призраком появился половой, неся в двух руках четыре миски, кусок пахучего ржаного хлеба и косушку, накрытую чаркой. Поставил все перед гостем.

– Благодарствую, – Путилин вытер руки о свою одежду, – благодарствую, – налил до краев чарку мутного стекла и опрокинул в рот, тепло побежало вниз, – хороша, – причмокнул губами и только тогда с хрустом откусил половину соленого огурца. Потом размеренными движениями разломил хлеб и начал трапезу с густых горячих щей, обжигающих рот. Вторая чарка отправилась вслед за первой. Квашеная капуста была хороша, лопающиеся ягоды клюквы добавляли кислинки.

Со стороны видно: человек оголодал, и хочет насытить побыстрее свое нутро, но впечатление было обманчиво цепкий взгляд Путилина никого не упускал из виду.

После съеденных щей Иван Дмитриевич вытер жирный подбородок рукавом. Налил остатки горькой в третью чарку и одним глотком выпил, со смаком почмокал губами и блаженно улыбнулся, показывая всем видом наступившее благодушное состояние духа. Как говорится желудок сыт, коркой хлеба собрал остатки с тарелки и направил в рот. Хмель блаженной волной слабости разлился по телу.

Косушка была пуста, но не успел Путилин повернуть голову в поисках полового, как тот возник, словно сидел под столом.

– Пополни, – постучал пальцем по сосуду.

– Сию минуту! – и так же неприметно исчез.

Не успел Иван Дмитриевич бросить взгляд на заинтересовавших его персон, как на столе появилась, словно по мановению волшебной палочки, наполненная хлебным вином зеленая бутылка.

Он только протянул к принесенному руку, как в неожиданности замер.

– Будь здрав, мил– человек, – напротив, на деревянной скамье сидел человек средних лет с испитым лицом и взглядом, буравившим бутылку, но было видно, что он готов в любую минуту ретироваться, если пожелает хозяин стола.

– От чего за здравие не поднять чарку– другую, – Иван Дмитриевич смотрел на сидящего напротив слегка осоловелым, понимающим взглядом.

– Так мы завсегда, – и перед ним поставил чарку услужливый половой наверняка привыкший к такому повороту событий.

Слегка трясущейся рукой Путилин поднял косушку и разлил.

Человек сглотнул слюну в предчувствии дармовой выпивки, но цепкий взгляд начальника сыска отметил, что присевший одет не в дешевую одежонку, а сшитую отменным портным, но слишком уж помятую, давно не знавшую ни щетки, ни стирки, кое—где виднелись застарелые пятна от небрежности хозяина, махнувшего на себя рукой.

– Кем будешь? – покровительственным тоном произнёс Иван Дмитриевич, подняв свою чарку.

– Пропащий, милостливый государь, – горестно вздохнул тот, –

Дмитрием меня отец с матушкой, – начальник сыска отметил, с какой теплотой произнёс присевший последнее слово, – прозвали в честь защитника Земли Русской Донского, одолевшего иноземное иго.

– Славное имя, – поддержал нового знакомца Путилин, – грех его пятнать.

– Я б с радостью был бы достоин имени Святого Димитрия, – развел руками, – да к превеликому сожалению, жизненные обстоятельства складываются так, что вынужден вести паразитирующий образ. – Он поднял чарку, – вот эта жидкость, придуманная человеком для ухода от сиюминутного состояния духа в туманное забытье, где никакие людские заботы не тяготят бренное тело, непостижимым образом тянет на дно тяжким грузом. И является источником всех моих бед и несчастий, сопровождающих мою грешную погубленную жизнь, – и выпил медленно маленькими глотками, словно сладкий нектар, налитое в чарку.

Произнёсенная речь поразила высокопарным слогом начальника сыска, не каждый день встречаются философствующие люди, сознающие глубину своего падения.

– И который здесь день?

– В этом гостеприимном доме я, – собеседник начал загибать пальцы, но видно, что запутался, посмотрел удивленным взглядом на Путилина и произнёс, – извините, милостливый государь, но не ведаю.

– Да—с, – только и сумел вымолвить Иван Дмитриевич. – Похвально.

– Не судите строго, – Дмитрий не прекращал уважительно обращаться к собеседнику, соблюдая определенные приличия. Ведь это он непрошено подсел за стол, – моя чувствительная натура слепа и в такие судьбоносные повороты моей бренной жизни за текущим временем следить не имеет возможности, да и особого желания, ибо все в мире сущий прах, из коего мы вышли и в коей по истечении положенного срока земной юдоли уйдем.

– Что верно, то верно, – подхватил хозяин стола. – Малец, – крикнул Путилин, подзывая полового, – наполни сей сосуд греховным питьем и побыстрее.

– Не смею навязывать своего скромного мнения, но человек – сосуд Господен брошен в пучину существования бессловесным скотом и поэтому творит всякие непотребства, повинуясь зову желаний в первую очередь, а уж потом начинает размышлять о том, что сотворил. Вот я, – он поднес руку к груди и наклонил церемонно голову, – ваш покорный слуга. Дмитрий Серафимович Иваницкий, сын статского советника, почетного гражданина Самары, неизменного заседателя городской Думы, и прочая, прочая, прочая, бросил в былые года не только учение, но и службу, проживая за счет денежного довольствия, присылаемого отцом. Стыдно за такой образ жизни, стыдно, но, – удрученным видом добавил, – ничего с собой поделать не могу, ибо грешен перед всеми, особо перед матушкой, – перекрестился, – Царство ей небесное.

– И не гонят тебя за словоблудие?

– Нет, милостливый государь, – отвечал Дмитрий, – все Божьи твари мышление имеют одинаковое, только каждый в меру жизненных коллизий принимает ближнего либо как с дружелюбным, либо с отвергающим чувством…

– Постой, постой, – замахал руками Иван Дмитриевич, – уморишь меня своими словесами. Я – человек простого происхождения и не привык к барским измышлениям. Со мною надо запросто, не томи мудреным, не учен я.

– Хорошо, – присевший поник плечами и на лице появилась печать обреченности, что, мол, никто не понимает душу ближнего. – народ ныне злой стал. Вот Вы приняли меня за свой стол, а другие, – отвернулся в сторону, махнув рукой.