Петербуржский ковчег
Шрифт:
Кстати сказать, о той самой дьяволинке: древние египтянки, чтобы расширить зрачки и придать таинственный блеск глазам, капали в них сок из растения «сонная одурь», впоследствии получившего название белладонны. Матушка Милодоры скорее всего не знала таких исторических тонкостей, равно как и не знала, что хитрость сия известна была еще египтянкам. Но из жизненного опыта она знала про действие сока белладонны. И иногда использовала его — закапывала себе в глаза. У нее в юности была подружка — француженка. Поверенная во все сердечные тайны. Каким-то ветром занесло ее в Россию, как, впрочем, заносило многих и иногда весьма достойных людей (вот Дидро, например, или баронессу де Сталь, а также Иоганна-Готфрида Зейме, Фридриха Крейцвальда и прочих)... Эта девица была что называется оторви-да-брось!... Авантюристка, каких еще поискать. Вероятнее всего, именно от нее мать Милодоры почерпнула знание о действии сока белладонны. Та француженка умерла в молодом возрасте и умерла глупо: выдавила прыщик на верхней губе и от того у нее стало заражение крови...
Когда Милодоре исполнилось четырнадцать лет, ее и мать пригласил к себе господин Шмидт — будущий муж Милодоры (но он и матери ее годился в отцы). Господин Шмидт давно разглядел дьяволинку Милодоры, был глазастый на этот счет, и та не давала ему покоя. От той дьяволинки отталкивались все его похотливые мысли... Господин Шмидт обсмотрел Милодору и спереди, и сзади; и глянул, будто ненароком, за кружевной воротничок, и едва не полез под юбку. Впрочем сдержался — не иначе смутило его присутствие матушки Милодоры... Разговаривал он с гостьями вкрадчивым голосом. Попотчевал обедом, приготовленным мастерски: легкий французский бульон и индюк с цикорием. Милодору и ее матушку, не знавших постоянного достатка и не привыкших к роскоши, просто потрясло то, что в этом доме согревали тарелки перед тем, как наливать в них бульон... Удовлетворенный осмотром, господин Шмидт дал Милодоре коробку леденцов. Пока Милодора наслаждалась лакомством (при этом «сосулька» постукивала о ее зубки), Федор Лукич разглагольствовал о том о сем: о ценах на древесину, о газовых фонарях, которые хотят установить в столицах, о низких нравах нынешней молодежи, не знающей, что такое долг и что такое честь, о галломании, которая опять набирает силу... Говоря, он холодно и внимательно поглядывал на Милодору из-под стариковских бровей. Потом вдруг любопытствовал, не сбавляет ли мать дочери годков, точно ли Милодоре четырнадцать?.. Матушка подтвердила — уж, разумеется, она догадывалась (да, пожалуй, и знала наверняка), к чему все эти вопросы и само приглашение в гости. Но что у матушки было в ту пору на уме — тайна. Не исключено, что заботила ее в первую очередь не дочери судьба, а судьба ее собственная. Надо было сбыть с рук взрослеющую дочь, все более отвлекающую на себя внимание выгодных кавалеров. В последние годы Милодора и ее мать жили не очень хорошо, все меньше ладили друг с другом. И мать все чаще ставила дочку коленями на гречневую крупу... Ах как безжалостно крупа впивалась в нежные коленки — как будто прорастала в них!... Естественно, любви к матери подобные экзекуции не прибавляли... Матушка, несколько раздраженно поглядывая на дочку, с наслаждением сосущую леденцы, подтвердила, что ей четырнадцать. Господин Шмидт вздохнул: слишком молода (в смысле годков, разумеется; в смысле же развитости форм — все было просто прекрасно), а ждать еще год-два — риск немалый... Господин Шмидт не досказал, но у него на лице было написано: либо помрешь, либо из-под носа девку уведут. Студент какой-нибудь с умными очками или лихой ямщик в красной рубахе... И не стал Федор Лукич с важным делом тянуть. Подучил мать прибавить дочери годков, а через месяц-другой повел невесту под венец. Дал за нее немного денег. Матушка Милодоры, пересчитывая деньги, вздыхала и поминала народную мудрость: «Как нам покупать — так дорого, как нам продавать — так дешево».
Еще вчера мамаша ставила Милодору коленями на гречневую крупу, а уже сегодня отдавала замуж — надевала ей на прибранную головку белоснежный венец. Тайком от дочери смахивала у себя с ресницы слезу... И крутила напропалую любовь с гувернером.
Матушка говорила Милодоре, чтоб та радовалась — ведь очень удачно вышла замуж; не всякой девице так везет в жизни, чтоб почтенный состоятельный человек положил на нее глаз... Матушка говаривала: «Главное женское дело в жизни — удачно выйти замуж. А дальше — как салазки по накатанной горке»... Но Милодора, глупая, пугалась: то, что гнусный старик проделывал с ней в постели, не могло не напугать. Господин Шмидт совсем не жалел ее, думал только о себе, о своих удовольствиях и нуждах. Он говорил о любви, но Милодора не знала никакой любви; он говорил о красоте, но Милодора красоты не видела ни в отвислых щеках супруга, ни в его костлявой груди; он говорил о наслаждении, а она никакого наслаждения не ощущала — только боль и унижение. Все было так мерзко, грязно... все пахло потом... И еще эти противные стариковские слюни на губах!...
Мать некоторое время довольно ловко пользовалась своим положением тещи. Зять, который был старше этой тещи чуть не в два раза, платил теще нечто вроде пенсиона. Но постепенно отношения между матерью и дочерью становились все прохладнее. Федор Лукич это замечал и извлекал из этого для себя практическую пользу — урезал потихоньку пенсион, ссылаясь на финансовые затруднения. В конце концов матушка Милодоры, красивая еще женщина (кабы не гибель мужа, совсем не так развивалась бы ее судьба), укатила с любовником-гувернером в Европу. Тот вроде был довольно удачливый человек. С умом вложил деньги, скопленные в России: занялся разливом минеральных вод и продажей их... Несколько раз матушка прислала Милодоре коротенькие весточки: из Баден-Бадена, из какого-то поселка в горной Швейцарии, а последнюю — из Ниццы... Вряд ли она даже знала, что дочка ее овдовела.
Милодора не отзывалась слишком худо о покойном супруге. Наоборот, как бы подсмеивалась над ним и ему подобными. Размышляла вслух: будто в отношении женщины интерес мужчины с возрастом опускается все ниже. И Аполлон не мог не согласиться с ней. Действительно, юношу волнуют девичьи глазки, миловидное лицо, прядки волос над соболиными бровями... Мужа в летах глазки уже не прельщают. Он может даже вовсе не обращать на них внимания. Его более волнуют нижние формы... Немощный же сладострастный старец готов целовать юной девице пальчики на ножках, — что и проделывал иной раз престарелый супруг Милодоры...
По его смерти Милодора, как и полагается, носила на шляпе траурный креп и соблюла все иные условности (душа умершего супруга вряд ли имела основания на нее обижаться и наверняка обрела покой), но скорби не испытывала. Увы, Федор Лукич Шмидт слишком много думал о себе и о своей похоти и совершенно не принимал в расчет настроения других, даже своих близких, — откуда же тогда скорбь?
Глава 11
Этот доверительный разговор очень сблизил Аполлона и Милодору — тем откровения и хороши, что сближают; и если была между людьми какая-то приязнь, то она еще более укрепится. А уж если была приязнь сердечная... Аполлон после этого разговора ни о чем ином и думать не мог, как о Милодоре. И ночью она ему снилась... Он, правда, видел ее во сне то со спины, то сбоку; все хотел посмотреть в лицо, но это не удавалось; между тем он знал — перед ним Милодора... И страдал: так хотел видеть ее глаза...
... А утром узнал, что госпожа Милодора уехала в деревню.
Это было так внезапно и так не ко времени — ведь добрые отношения их только-только начали завязываться. От этой новости почему-то сжалось сердце... Зачем и надолго ли уехала Милодора, он пытался выведать у Устиши, — но та как бы и сама не знала. И Аполлон понял, почему никак не мог увидеть лицо этой привидевшейся ему во сне прекрасной женщины, — лицо было закрыто для него. Он подумал, что она, хоть и рассказала о себе много, и даже такого, чего не доверяют малознакомым людям (быть может, только сердечным подругам), а до конца не раскрылась, спрятала лицо. И уехала...
С другой стороны: кто он такой, чтобы Милодора раскрывалась перед ним, как перед духовником, как на исповеди; кто он такой, чтобы она пустила его во все уголки своего сердца?.. Никто!... Тайный воздыхатель, каких, не исключено, вокруг нее множество, — или было бы множество, не отпугивай ухажеров влиятельный граф Н.
Умом Аполлон понимал, что не должен принимать близко к сердцу столь внезапный отъезд Милодоры, но чувством... Чувства его были в расстройстве. Едва ли Аполлона не мучила обида — он ничего не мог с собой поделать. Он вдруг понял, что ему плохо без Милодоры, что он за эти дни слишком привязался к ней; Аполлон понял, что она необходима ему, как воздух... И теперь его мучила мысль, что он, по всей видимости, не надобен Милодоре, как воздух, что он не дорог ей так, как дорога она ему. Аполлону еще вчера представлялось, что есть надежда, а сегодня кололо в сердце то, что надежды нет. Это более чем огорчало. И — человека гордого — уязвляло...
«Боже! Зачем ей вдруг понадобилось в деревню?!»
Все валилось у него из рук, все, что не имело отношения к Милодоре, как бы утратило для него интерес, и он удивлялся, что так быстро, так легко и так бесповоротно поддался очарованию красавицы. Как будто стал совсем дитя...
Нет, с этим Аполлон не мог смириться. Он взял себя в руки и усадил за работу. Только работа могла принести ему сейчас облегчение. Аполлон совершил усилие над собой, он сумел сосредоточиться над тем, чем единственным жил до этого времени, — он обратился к Горацию. И новые строки вышли из-под пера:
Тот не ведал еще ветра перемен, Кто надеялся всуе видеть тебя Верной и любящей вечно. Он обречен Веру в счастье свое оплакивать... [9]И действительно, стало легче.
Но не надолго — ровно до тех пор, как Устиша проговорилась, что госпожа не в деревню поехала, а «кажись, в Москву, по делам»... Проговорилась и охнула, прикрыла ладошкой роток. Больше из нее ни слова нельзя было вытянуть. Да Аполлон и не тянул — неловко было выпытывать у горничной про госпожу, ведь горничной, да еще такой не в меру впечатлительной, неизвестно что на ум взбредет.
9
Квинт Гораций Флакк. Оды. Книга первая, ода 5. Пер. автора.