Петербуржский ковчег
Шрифт:
— Не говорите так!... Какая смерть! Ведь я люблю вас. И прошу: смилостивитесь над собой... И надо мной...
Милодора закашлялась и очнулась от тяжкого, не несущего отдохновения полусна. Открыла глаза. Хотя в номере было темно, Милодора могла что-то видеть — какой-то свет все же проникал снаружи сквозь запыленные стекла окна. И она увидела наяву тот черный силуэт, ту черную расплывчатую в полумраке фигуру человека, с которым, кажется, только что разговаривала о чем-то в полусне. О чем — она уже не помнила. Ей подумалось, что сон продолжается, но Милодора испугалась так сильно, как не пугаются во сне.
Она вскрикнула и отодвинулась от края кровати, прижалась к стене. И тут ей почудились некие знакомые черты в фигуре этого человека...
Да, это был Карнизов. Он стоял на коленях возле кровати...
Сильно колотилось сердце Милодоры.
— Вы, сударь... почему здесь?
— Вы должны простить меня...
— За что? — в волнении тихо молвила Милодора. — Что я не виновата?..
— Нет, вы виновны. Для меня это очевидно... — так же тихо отвечал Карнизов. — Но я ничего не могу с собой поделать. Меня тянет к вам. Я хочу взять вас, как советуют братцы, хочу вас любить; это придаст вам сил, мне — терпения... А завтра опять буду мучить вас. Вы согласны?..
— Согласна с чем?
— Я знаю, что это плохо и что я выгляжу не геройски. Таких, как я, не любят такие, как вы...
— Что же вы хотите? — оторопь Милодоры сменилась растерянностью.— Вы должны понять, что я люблю вас, когда мучаю. А мучаю — потому что люблю...
— Вы пришли меня мучить?
— Или подарить блаженство... — кажется, Карнизов сам был в лихорадке; его так и трясло.
Милодоре опять стало страшно. Она ладонью вытирала слезы с лица.
— Прошу вас: уйдите...
Карнизов молчал с минуту, потом вдруг безмолвно поднялся с колен и покинул номер. Дверь с знакомым тяжким визгом закрылась.
Милодору опять душил кашель. Сердобольный солдат пытался помочь — отпаивал ее кипятком. А поручик Карнизов до самого рассвета сидел у себя за письменным столом, составляя донесение в тайную экспедицию.
В донесении этом поручик самым подробным образом излагал все явные и подозреваемые «прегрешения» Милодоры Шмидт против устоев государства, связывая свои кое-какие домыслы с признаниями других членов общества, цитируя целые страницы из литературного творения Милодоры Шмидт, наиболее красочно, по мнению Карнизо-ва, иллюстрирующие ее пагубные воззрения по вопросам построения государства, по вопросу отношения к власти и к избранным людям, власть предержащим, равно как и к самому государю императору...
Поручик, почистив перо о побитую молью старенькую бархатную занавеску на окне, не преминул заметить, что связи оной Милодоры Шмидт не ограничиваются людьми ее круга, а тянутся в общество, допускаемое пред лицо августейшей персоны, посему разлагающая деятельность указанной особы (поручик, будучи в отличие от Милодоры не силен в построении фразы, не указал, разлагающую деятельность какой особы имел в виду — «оной Милодоры Шмидт» или «августейшей персоны») может быть расценена как весьма опасная... «Однако по причине недуга, привязавшегося к Милодоре Шмидт в один из последних дней, дело о ней временно останавливается, — писал поручик. — И требуется присутствие в равелине опытного врача...»
Глава 31
Самым оскорбительным образом препровожденный с площади около дворца, Аполлон бесцельно бродил по городу. До сих пор все его мысли и чаяния были сосредоточены на аудиенции с государем: что Аполлон скажет государю и в каких убедительных, красноречивых, продуманных выражениях; как, возможно, государь себя поведет, и как Аполлону должно ответить на вопросы государя... Этому внутреннему диалогу не было конца... Но Аполлон никак не рассчитывал, что в действительности стояние его на площади закончится ничем. Государь пренебрег своим подданным, который искал его — его защиты, единственно возможной в сложившихся обстоятельствах; Аполлон даже не допускал, что царь действительно мог в это время поправлять свое здоровье на водах в южных губерниях. Ведь сейчас нужно было помочь Милодоре, которой гасла звезда, — Аполлон сердцем чувствовал это и не находил себе места.
Возвращаться домой не хотелось — ничто больше не притягивало туда; бродить вкруг дворца было тошно и еще более унизительно. Аполлон на какое-то время стал будто слепой, утративший поводыря. Он чувствовал в себе силы, но не знал, как эти силы применить... Вообще состояние его удивляло его самого: были головокружение и некая легкость... Аполлон испытывал такое состояние пару раз в жизни, — когда сильно уставал. Даже возникало ощущение, что он может воспарить... И в данный момент он непременно воспарил бы над рекой, над этим прекрасным городом, погружающимся в темноту, если бы не тяжесть... невыносимая тяжесть на сердце. А кабы воспарил, он знал бы, куда направить свой полет...
Когда на город опустилась ночь, Аполлон обнаружил, что находится на стрелке Васильевского острова... что стоит, опершись руками о гранитный парапет набережной, и смотрит на черные воды реки. Нева плескалась внизу; впереди — во мраке — на фоне неба, едва освещенного лунным светом, угадывались очертания крепости, собора. В крепости бледно светили несколько огней.
Голова все еще кружилась, в теле была некая невесомость, и от этого у Аполлона было сейчас ощущение, будто он, и правда, парит над самой землей. Он закрыл глаза... Волны плескались, мимо текла Великая река. Аполлон был — мыс, который река огибала. Аполлон был великан, рассекающий реку каменной грудью. Он глядел на реку и царил над ней. Он был гений, дух. Он все мог; он мог подняться над миром высоко-высоко — так высоко, что жизнь человеческую, даже лучшего из смертных, оставившего после себя множество прекрасных плодов в науках и искусствах, мог представить мышиной возней, не имеющей никакого смысла (что, наверное, так и есть для высоких Небес); он и себя мог представить ничтожным зернышком... но и центром Вселенной одновременно; ему казалось, что он мог объять пониманием те тайны мироздания, какие никому не дано объять; он, кажется, мыслью мог приблизиться к самому Господу — к его прекрасному царству, к его саду еще при жизни...
Он не мог только помочь Милодоре.
Сознание этого последнего наболело у него, как наболевает старая рана, не поддающаяся излечению... Рана не затягивалась. Рана заставляла думать только о себе: днем и ночью. И едва Аполлон мысленно уходил от раны, она властно возвращала его обратно.
Аполлон уже нисколько не сомневался, что если ничего не изменится в этом мире, если не удастся вызволить Милодору (весь мир и Милодора давно уже были едины в его сознании), то он скоро сойдет с ума... Аполлону хотелось увидеть Милодору. Ему казалось, что увидев ее хотя бы на минуту, он обретет силы, чтобы ее спасти.
По широкому пандусу он спустился к воде и, глядя на темные бастионы вдалеке, вошел в реку.
Это было безумие. Аполлон понял, что до крепости слишком далеко, — ему не справиться с течением реки. Но желание проникнуть в крепость — сумасшедшее желание — уже разгорелось в душе. И Аполлон, поднявшись на набережную, пошел искать перевоз; где-то рядом перевоз должен был быть.
Скоро Аполлон действительно увидел, что искал. За Биржей, за гостиным двором, у костерка на берегу сидел бородатый кряжистый мужик с саженными плечами и колдовал над котелком. У деревянного мостка была привязана лодка.