Петька, Джек и мальчишки
Шрифт:
– Чего достать?
– Кресало! – с раздражением сказал сержант. Щека его мелко задрожала. Он придержал её рукой.
– Контузия? – спросил Петька, вытаскивая трут и кресало.
Сержант молчал. Он вошёл сюда – на тихую улицу далёкого тылового городка, в тишину облетевших деревьев, во двор, где мальчишка играл с собакой, – и напомнил о той войне, которую только что начал забывать Петька.
– Да. Контузия. Дрожит всяк раз от нервов, – стараясь говорить спокойно, наконец объяснил он.
– Вам чего ещё? – спросил Петька.
– Пёс
– Джек! Джек! – закричал Петька, увидев что-то оранжевое в кустах возле забора.
– Обиделся он, – сказал сержант.
– Ага, – сказал Петька.
Сержант быстрыми затяжками докурил махорку, плюнул на пальцы и затушил окурок.
– Я вот и думаю, очень даже ребята в роте обрадуются, если я им твоего Джека привезу. А ты его и не любишь вовсе… Вон как в пах звезданул!
– Что? – спросил Петька, ещё не понимая, чего хочет от него солдат.
– И собака воевать может, – сказал сержант. – Стёпа троих человек из боя вытащил, спас. Раненых. Понял? Приведи Джека к вечернему поезду. Я тебе всю сотнягу не пожалею.
Он потянулся за своим мешком, но, увидев Петькино лицо, остановился, цепко взял Петьку здоровой рукой за плечо, встряхнул, близко заглянул в глаза:
– Очень ребята рады будут. Вся рота. Однако не настаиваю. Твоё это дело.
И ушёл. И вместе с ним ушёл запах сыромятной кожи, непросыхающего подолгу сукна, окуренных махорочным дымом пальцев. Петька знал этот запах. Он помнил разрушенный полустанок где-то уже за Ладогой – под Тихвином. Молчаливый серый строй солдат вдоль железнодорожных рельсов. Мешки у их ног. Колючий с ветром снег, промозглый холод. Своё тупое, голодное отчаяние, свою протянутую руку и: «Дяденька, дай чего… Дай, а, дяденька…»
Его втащили тогда в середину строя. Там не было ветра и снега. Там было теплее и пахло так, как от этого сержанта. Ему дали большой кусок настоящего сахара – крепкий, корявый и тяжёлый, как осколок зенитного снаряда…
Весь день Петька просидел дома, уперев лоб в стенку, – так, как сидел раньше. В комнате было тихо, одиноко и только кружились и жужжали под низким покатым потолком мухи.
Он думал о войне – о тёте Маше, отце, немцах, сгоревшем доме; о долговязом Сашке, других мальчишках, о себе и Джеке, о чёрной курице, Катюхе и почтальоне.
Когда в комнату заползли вечерние сумерки, Петька встал, будто очнувшись от сна, и вышел на улицу. Джек сразу бросился к нему и завилял хвостом. Он уже забыл про обиду. Потом пёс улёгся возле арыка, и его пушистый хвост свесился в воду и стал болтаться по течению.
– Джек, дорогой, – сказал Петька. – Вынь, пожалуйста, хвост из воды…
Пёс пошевелил ушами и улыбнулся.
Петька кулаком протёр глаза. Вечерело. Снега на вершинах гор синели. Голые, как старые веники, стояли тополя. Растрёпанные вороньи гнёзда чернели в развилках стволов. На макушках тополей, отгибая тонкие веточки,
Вернулась с работы мать, спросила:
– Ты чего такой, а, Петь? И Джек какой-то кислый…
В кастрюльке она принесла обед. Джек понюхал кастрюльку, лизнул матери руку.
– Я его ударил днём, и он обиделся, – спокойно сказал Петька. – А теперь ничего. Уже забыл, наверное. Ты неси суп, а то остынет… Мне тут ещё надо на станцию сходить… Пойдём, Джек!
Петька пошёл по дорожке вдоль тополей. Он сжал кулаки и сильно размахивал ими. Он решил не оборачиваться и не звать больше своего пса. Если он пойдёт за ним сейчас, то… Если нет…
Джек лежал насторожив уши и ждал, когда Петька обернётся и засмеётся или засвистит. Что-то необычное почуял в его голосе пёс. И мать почувствовала. И мать и собака смотрели, как шагает по пустынной дорожке хохлатый маленький Петька, странно размахивая зажатыми в кулаки руками.
Он всё не оборачивался. Он боялся обернуться.
Джек чуть слышно, утробно заскулил и перевёл взгляд на мать.
– Ну, что же ты лежишь? – спросила она. – Тебя зовут, а ты лежишь…
И Джек встал. Он не побежал, а только пошёл за Петькой, низко опустив тяжёлую лобастую голову.
У станции было много людей, и здесь Джек догнал Петьку и ткнул холодным носом его руку. Петька обхватил пса за голову.
– Так нужно, Джек, – шептал Петька. – Так нужно… Если б я был большой, мы бы уехали вместе… Джек, Джек!
Пёс ничего не понимал. Он стоял и повиливал самым кончиком хвоста.
Вокруг торопились куда-то люди, шаркали сапогами, тащили тяжёлые узлы, перекликались тревожными, уезжающими голосами. Они поругивались, обходя мальчишку и большущего рыжего пса, на клыки которого было боязно смотреть.
Петька поцеловал Джека в морду и, ощутив знакомый пресный вкус на губах, заплакал. От горя и слёз Петька плохо видел. Фонари на перроне горели в огромных радужных кругах. Говор и крики волнами перекатывались вдоль состава. И только у последних вагонов поезда – простых теплушек – было спокойнее и тише. Здесь пахло солдатами и стукали по камням стальные затыльники винтовочных прикладов.
Кто-то положил Петьке на плечо тяжёлую руку, и Петька сразу сунулся лицом в шинельную шершавую полу. Так Джек часто совался ему самому в колени. Сержант осторожно потискал его худые плечи, сказал мягко:
– Пришёл, значит… Деньги-то возьмёшь?
– Нет. Не надо, – сказал Петька в шинель.
– Ты прости, что говорю про это… Время такое. Разные люди-то бывают… Прости, пацан, а?
– Его обязательно убьют? – спросил Петька.
– И нас убивают, да разве в этом дело? – сказал сержант и достал ремень. – Пущай они нас с тобой, парень, победить попробуют!.. Привяжи ему ремешок.
Петька торопливо сел на Джека верхом и прикрепил к ошейнику ремень. Джек не сопротивлялся. Он ошалел от гама и движения вокруг.