Петкана

О преподобной матери нашей Параскеве-Петке сохранилось крайне мало письменных свидетельств. Тем драгоценнее они для нас.

Благодарю святителя Евфимия Тырновского, святейшего Патриарха Болгарского, святого Владыку Сербского Николая, преподобного отца нашего Иустина Поповича, а также иеромонаха Стефана Джорджевича, из чьих трудов я почерпнула основные сведения о земной жизни самой любимой святой православного міра.

«Благо есть хранить тайну цареву, но славы достойно — возвещать о деяниях Божиих», — глаголет святой Архангел Рафаил. Ибо не сохранять царскую тайну — опасно и самоубийственно; замалчивать

Однако приспело время начать уже и сам рассказ сей о досточудных делах, свершившихся в роде нашем.

Господь же, творящий дивные чудеса, коим несть числа, и сторицею воздающий тем, кто приступает к Нему с искренней верой, да вознаградит всех, кто с пользою для себя прочтет эту повесть; а также — и тех, кто слушал ее, равно как и тех, кто потрудился ее записать. Пусть все они удостоятся благого удела сей славной угодницы Божией. Мы же вознесем днесь хвалу Господу, Царю и Богу Превечному, дабы сподобиться и нам милости Его в день Страшного Судища Христова, Ему же подобает всякая честь, слава и поклонение, со Отцем Его и Пресвятым и Животворящим Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Святитель Софроний, Патриарх Иерусалимский

Она явилась как нечаянная радость. Как обетование и благословение. Как дар Божий. Мы приняли ее со слезами горячей любви, наполнившей наши сердца. С судорожными рыданиями благодарения Господу. С готовностью к любым жертвам, кои угодны будут столь милостивому Благотворителю.

Мы встретили нашу дочурку Петкану так, как встречали, согласно глаголу Евангелия, рождество Пречистой Девы Марии Иоаким и Анна. Так, как встречают всякого долгожданного ребенка в бездетном доме.

«Бесплодная!» — шипела мне вслед родня. Так говорили и те, кто называл себя друзьями нашего дома. И служанки мои. И даже те, кто вовсе не был с нами знаком, а лишь слышал про нашу беду.

«Бесплодная!» — так они говорили. Про себяже думали: «Грешница. Ненавистная Богу. Проклятая». Спроси их — они не смогли бы упомянуть ни одного конкретного прегрешения, совершенного нами или предками нашими, но это никоим образом не влияло на их мнение. Для них было очевидно, что брак, не приносящий детей, есть кара за учиненный грех, и потому они избегали нас, словно наше горе было какой-то дурной болезнью, которая могла запросто перекинуться на каждого, кто неосторожно приблизится к нам.

Эти люди неохотно общались с нами на праздниках и траурных церемониях. Да, они неизменно были любезны, порою до приторности, но меня они никогда не могли обмануть. Я-то знала, что они думают. Что шепчут, когда я рядом. И о чем говорят в полный голос, когда уверены, что я их не слышу.

Повсюду, где я появлялась, я искала в глазах присутствующих отражение их скрытых мыслей. Насмешливое сочувствие. О, как я страдала, сталкиваясь с ним! И уже не верила, что его может не быть. Даже тогда, когда лица окружающих оставались полностью непроницаемы.

Я знала: люди охотно кумятся и водят дружбу с теми, кому сопутствует удача. И сторонятся больных и увечных, избегают калек и просто горемык, как будто над последними тяготеет некий злой рок. Причем всерьез верят, что сии несчастные не могут искренне разделить ни чужую радость, ни чужую беду. Как будто чужой успех солью разъедает их раны! Словно им легче глотать горечь собственной злой доли, если она подслащена чужим страданием!

А ведь я не искала утешения в чужих бедах! О, нет. Бог свидетель. Правда, Он знал и то, что я не была совсем чиста, поскольку завидовала им. Завидовала своим родственницам, своим служанкам. Незнакомым женщинам, проходившим под окнами моего роскошного, но пустого дома. И они спешили заслонить своих малышей от моих рук, предлагавших им сласти; стремились уберечь их от моего «дурного глаза». Они не давали моим рукам прикоснуться к детям. Рукам, постоянно дрожащим от судорожного желания обнять и прижать к груди собственную кровинку. Или хотя бы чужое дитя. Чтобы на мгновение ощутить ту полноту, с коей не сравнится ничто в целом мире.

Да, я завидовала им. Завидовала всем женщинам, испытавшим счастье материнства. И боялась наказания Божьего, угрызая в страхе свою грешную душу и окровавленное сердце, ибо не могла иначе — столь велика была бездна моего горя!

Для моего мужа также тяжкой болью были пустые руки. И с каждым днем все непосильней становилось ему бремя почестей и собственного богатства. Его приучили с детства, что мужчина никогда не приобретает лишь для себя. Отцово добро принадлежит и сыну. А у него не было сына. Не было даже дочери, чтобы разделить богатство с чужим сыном как со своим собственным.

Мой муж был под стать моему отцу. Благородного рода и благородный сердцем. Такие люди умеют принять несчастье как волю Божию, не виня в нем никого из смертных и не пытаясь упреком или местью утишить свою муку. Он и меня не корил. Ни словом, ни взглядом. И потому я любила его еще сильнее. И еще мучительней было для меня нести в себе и свою, и его боль.

Мы жили в Эпивате, на берегу Мраморного моря. Жили во всем по заповедям Господним, украшая жизнь свою милостыней и благодеяниями. Мы помогали и Церкви, и людям. Всем, кто просил у нас помощи, и всем, чей вид подсказывал нам, что этот человек в ней нуждается. Мы побывали у всех окрестных святынь, сколько их есть между Силимврией и Царьградом. Молились пред чудотворными иконами и пили воду из каждого святого источника, прося у Бога единственной милости.

Так прожили мы четверть века. Надежда истончалась с каждым годом, пока не стала такой же бледной тенью, как мое девичье приданое. Как ковер, по которому ежедневно ходят, не замечая его. Как одеяло, согревающее ночью наши тела. И вот наступил день, когда я, будучи годами моложе своего мужа, в одночасье сделалась старше его. Ибо он еще мог быть отцом. А я уже не могла стать матерью. Соки мои иссякли, и источник их уподобился съежившейся, засохшей смокве. Я была в той поре, когда женщина может надеяться увидеть лишь детей собственных детей. Наши родственники уже начали грызться между собой за наше добро и не стыдились признаваться мне в этом. «Друзья дома» наперебой предлагали своих дочерей моему мужу, даже не таясь от меня. А самая юная моя служанка нагло спросила, что я ей дам, если она своими женскими чарами сумеет удержать моего мужа в нашем доме и в браке со мною.

Тогда лишь я поняла, что самое худшее, возможно, еще впереди. Что каждый день может принести мне новую боль. Что то горе, что кажется мне сегодня невыносимым, быть может, есть всего лишь легкий намек на грядущую беду. И я начала уже страшиться самого времени, словно самого заклятого врага. Страх пожирал мои силы и разум. Я чувствовала, что погружаюсь в темную бездну, и сама спешила ей навстречу, как будто этот мрак мог спасти меня и укрыть под черной завесой безумия от еще более грозной действительности.