Петкана
Шрифт:
Я вся затрепетала. В ожидании самого невозможного.
В тот день я впервые дерзнула искать подтверждение своим надеждам в Священном Писании. Я пыталась сделать это и раньше. Но прежде — всякий раз, когда я хотела взять Библию — меня останавливал взгляд на ее руку, которая, казалось, грозила мне пальцем. Она словно говорила мне: „Не смей!“
Сейчас же я чувствовала как будто некий призыв, исходящий от нее. Словно она одобряла мои намерения. „Тебя ли я слышу или голос моей несчастной души, коей не терпится вкусить радости?“ — спросила я неуверенно.
Я
Я раскрыла Евангелие. Наугад. А затем, опять же не глядя, накрыла пальцем стих, который должен был сообщить мне сегодня что-то очень важное.
„Блаженны плачущие, ибо они утешатся“, — прочла я открывшиеся строки. И заплакала. От шевельнувшейся в сердце надежды и благодарности Господу...
„Если папа не вернется до моего дня рождения, я перестану верить в Бога“, — сказала мне дочка. Она сидела у меня на коленях. Слишком серьезная и решительная для своих десяти лет. Возможно, горе действительно способно заставить повзрослеть раньше срока.
„Не смей так говорить! — строго сказала я, целуя ее в мокрую щеку“. — Бог не золотая рыбка, которая исполняет три желания. Любить Бога не значит быть защищенным от бед и утрат. Богу надо верить. Так же, как ты веришь мне, когда я говорю тебе, что нужно принимать лекарство, чтобы выздороветь. Потому мы и верующие, то есть верные, что исходит от него».
Так я ответила моей дочурке. А знала, что говорю не только для нее.
«Хорошо, я буду Ему верить во всем. Только пусть папа скорей возвращается!»
Мы обе верили. И было нам дано по вере нашей...
Долгожданную весть принес доброволец из «Красного Креста». Он позвонил мне и пригласил зайти завтра к ним в офис, поскольку поступили сведения о солдате, считавшемся ранее пропавшим без вести. Не исключено, что речь идет о моем муже.
То была ночь страха, радости и ожидания! Не знаю, как я ее только пережила.
То была ночь ожидания и надежды. Я провела ее на коленях. Перед ее иконой. А она — все время ласково смотрела на меня. И улыбалась. Улыбалась!
...С чем можно сравнить ту неизмеримую радость, когда мы снова оказались вместе?
Сказать, что она была несравнима со всем, что мне прежде пришлось пережить? Что я буквально задыхалась от нее — так же, как совсем еще недавно задыхалась от боли и горя? Что готова была умереть от счастья? Все, что могли произнести уста, любые слова — бессильны были выразить мою радость! А потому лучше и не говорить об этом...
Мы сидели в нашей каморке. И муж рассказывал и рассказывал. О, чего только не довелось ему пережить! Когда страшная буря разметала последние надежды и оторвала его от товарищей, он, в одиночку, через бушующий ад, пытался пробраться к нам, чтобы вывести нас из этого пекла. Он сбился с пути. Скитался месяцами. На территории, уже захваченной врагом. Скрывался от неприятельских дозоров и патрулей. Обходил стороной даже сербские дома, в которых теперь появились новые хозяева. Наконец удалось ему выйти к своим, крестившимся, как и он, тремя перстами. Но и здесь шла война. Ему пришлось снова взять в руки оружие. Этот кошмар продолжался до тех пор, пока он не потерял последние силы от чрезмерного перенапряжения. Тогда — по возрасту и состоянию здоровья — его признали негодным к строевой службе. Война уже подходила к концу.
«Это она меня спасла. Преподобная Параскева», — сказал мой муж, заканчивая свою страшную повесть.
Из нагрудного кармана он бережно достал старую фотографию и маленькую иконку. На фото были мы втроем. На иконке — она.
«Мне подарил это один наш доброволец, когда я вышел к своим. „Молись ей, она тебя спасет!“ — так он сказал. Знаешь, я почему-то думаю, что без нее я бы никогда не нашел вас».
«Я тоже так думаю», — прошептала я голосом, прерывающимся от слез и сердечного волнения.
«Я постоянно носил ее с собой, на груди. Видишь, местами, к сожалению, помялась. Но в другом месте хранить не мог. Почему-то она была для меня необычайно дорога.: Словно тонкая ниточка, связующая меня с вами. Как будто вас у меня стало трое».
Я взяла иконку из рук мужа. Затем запустила его руку под подушку и, когда убедилась, что он нащупал то, что там лежало, осторожно потянула ее обратно. Пусть видит.
Это была еще одна иконка Преподобной. Точь-в-точь такая же, как и у него. Я тоже все это время носила ее на груди, а на ночь клала в изголовье. И помята она была точно в тех же местах, что и у него. Совпадали все тонкие линии и изломы. Но что удивительнее всего — они словно изменили ее лик. Мы ясно видели, как она, такая сдержанная и недостижимая в своем небесном спокойствии, открыто выражала сейчас свою радость. Радовалась вместе с нами, как дитя! И обещала самое главное! Обещала никогда не покидать отныне нашу семью.
О, сколь много значило для меня это ее обещание! Ее любовь к нам! Ее вера, часть которой она сумела передать мне!
Мой муж был теперь со мною. Он был измучен скитаниями. Изнурен болезнью. Порою его страшило и прошлое, и будущее; и я знала, что мне предстоит еще тяжелейшая борьба за него. Но я не боялась. Я знала, что сумею теперь собрать по частям лучшие мгновения нашей прежней жизни. И соединить их в новую жизнь, которая будет еще лучше.
«Я свяжу их надеждой. Сглажу все неровности верою. Оживлю любовью то, что пока еще мертво. Так, как она учила меня», — думала я.
Что бы ни произошло, впереди нас ждало счастье. Ведь мы были все вместе. Вместе с нею. Она теперь тоже была с нами. Как была и всегда. Со всеми, кто призывает ее святое имя. Мать и заступница наша. Преподобная Параскева.
Белград, пятница, 18/31 августа 2001 года от Рождества Христова