Петкана

Хабьянович-Джурович Лиляна

Каждая из них, разумеется, знала, каким должен быть «настоящий» избранник. Как он должен выглядеть. Как говорить. Как улыбаться и как обнимать свою любимую. Я же не имела о своем суженом ни малейшего представления. Даже его тени не могла представить. Да я и не задумывалась об этом.

Мысли мои витали в иных сферах. Иные думы то обуревали меня, то возносили до небесных высот. Возносили к Нему — к Спасителю.

«Как тяжко, должно быть, Ему было средь людей, — думала я, — как неуютно! А сколь кроток Он был! Сын Божий до тридцати лет прожил в Назарете, не привлекая к Себе внимания. Скромно пришел на Иордан, неведомый всем, кроме Иоанна

Крестителя. Без осуждения принимал грешных и скверных. Был милостив ко всем. Омыл ноги ученикам Своим. В том числе и тому, кто впоследствии Его предал. Таков был Он. И кто среди нас, грешников, посмеет гордиться после этого! Он знал, что те, кого Он пришел научить смирению и любви, не понимают Его. Но продолжал молиться за них, и будучи распят на кресте: „Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят!“ Смею ли я после этого роптать на то, что я чужая среди своих?» Так укоряла я себя в мыслях, потому что мне не с кем было поговорить об этом.

«Что есть больший грех: ложь или гордыня?» — вопрос сей не давал мне покоя. Ощущая себя чужестранкой меж ближними, я мучилась оттого, что вынуждена была скрывать это. Ибо измениться уже не могла. Но не могла и сказать обо всем открыто, и потому чувствовала, что лгу.

«Решайся, Петкана! — умоляла меня мать. Ее угнетала собственная мука. Моих же мучений она даже не замечала. — Евфимий (да будет он жив и здрав!) не может больше быть мне опорой и утешением. Теперь вся моя надежда на тебя. На то мне Бог тебя и послал на старости лет!»

«Мама, повремени еще чуть-чуть», — отвечала я.

Я уклонялась от ига ее желаний. И с каждым днем все ясней понимала, как тяжко быть единственным ребенком у матери. Последним побегом. Шли годы. Мама погружалась в пучину старости и недугов. Она уже не пыталась протянуть руку к обломкам прежней мечты и почти потеряла надежду увидеть в один прекрасный день мое дитя на своих дряхлых коленях и согреть свое старое сердце невинной младенческой радостью. И все реже и реже — скорее уже по привычке — укоряла меня: «Чего ты ждешь, Петкана? Смотри, все твои ровесницы уже жены и матери. А ты? Ты сама-то хоть знаешь, чего ты хочешь?»

Чего я хотела?

Признаюсь, в первые годы своей девичьей жизни я и вправду не знала этого. Но я часто — с каждым годом все чаще — думала о славных девственницах христианских. Главным образом о двух, что были мне особенно дороги: о Неделе и Евгении. В юности обручившиеся со Христом, они пострадали за любовь к Нему. То было в мрачную эпоху язычества. Отвергнутые женихи донесли на них как на христианок и не постыдились назвать свою месть любовью. Эти святые девы были мучимы самыми жестокими муками. Но Бог, Коему они вручили свою жизнь, посещал их в темнице и исцелял их раны. Его милость хранила бесстрашных девственниц от воды и огня. И от диких зверей, которым их бросили на растерзание. Спасая их, Он продлевал им муки, но и укреплял в них веру. И многие люди, видя явные чудеса и пример дивной стойкости, обращались к Богу. В конце концов обе святые мученицы были усечены мечом. Евгению казнили в Риме, Неделю — в Никомидии.

Я думала о них, об их муках и об их любви к Божественному Жениху, от Которого они так и не отреклись, и чувствовала, что две эти девы-мученицы мне гораздо ближе всех тех девушек, что окружали меня в повседневной жизни. Я размышляла о подвижничестве так, как мои подруги мечтали о любви и замужестве.

Я все еще не знала точно, как бы я хотела жить, но мне уже было ясно, чего я не хочу. Подобное

знание, как известно, может оказаться и верным ориентиром, и западней.

Я не хотела выходить замуж. И не хотела оставаться в Эпивате. Поэтому на все вопросы матери отвечала молчанием. Или же говорила: «Подожди еще немного!» Я не могла нанести ее бедному сердцу еще одну жестокую рану.

Однажды утром, спустя семь лет после ухода моего брата, избравшего свою дорогу в жизни, я пробудилась ото сна, в котором разговаривала с моим Евфимием. Я сказала ему тогда: «Всякая душа чего-то жаждет. Моя — взыскует Бога». На следующую ночь мы с Евфимием встретились вновь. «Всякая душа взыскует Бога, но часто не знает этого. Потому-то и скитается она в вечных поисках, не зная покоя. И называет эту свою жажду самыми разными именами», — ответил мне брат. «По благословению и милости Божией, мне удалось вовремя распознать, чего жаждет моя душа», — возрадовалась я во сне. Сию радость я воплотила въяве. Отныне я знала, что уйти из Эпивата значило уйти к Евфимию.

Но что значит уйти к Евфимию? Принять постриг? Или просто отправиться в Царьград? Это мне было неведомо. Впрочем, сия тайна уже не мучила меня. «В свое время все мне будет явлено», — думала я. И покорно оставалась и дальше в своем доме, в котором удерживала меня старая любовь еще с детских лет, а также и долг. Ибо не зря сказано, что Господу часто милее благие дела, чем молитвы. А я была нужна своей матери. И молила другую Мать, Матерь души моей, Мать Спасителя, даровать мне силу, мудрость и терпение, дабы я могла быть доброй дочерью моей земной матери. Послужить ей опорой и утешением в ее немощах, согреть ее своей любовью и заботой. Раз уж ей не суждено увидеть внуков.

ЕВФИМИЙ, ЕПИСКОП МААДИТСКИЙ, БРАТ ПЕТКАНЫ

Дивна была сестра моя Петкана! Голубица Христова! С юных лет исполняла она заповеди Божии, словно явилась на свет с ясным пониманием сих истин. Уделяла милостыню убогим и сирым даже тогда, когда они не просили об этом. Утешала скорбящих. Находила для каждого хотя бы слезинку участия и милосердия.

Свой недуг переносила она мирно и спокойно, как будто ей было ведомо о нем больше, чем всем знаменитым врачам Восточной Римской империи. «Пройдет»,— говорила она, полуслепая, спотыкавшаяся на каждом шагу, утешая нашу бедную мать.

Уже первые слезы ее девичьей молитвы были слезами любви. То суть чудные мгновения, когда душа полностью предает себя во власть Господа. Она же, по простоте своей, долго не понимала этого. И я тоже не знал.

Дивна была сестра моя Петкана! Иной раз она казалась мне совсем обычной девочкой, порою — существом не от міра сего, заточенным в бренную оболочку телесную. Теперь я знаю: она всегда была одна и та же. Просто я не всегда замечал это. Не всегда умел увидеть ее, настоящую. Ибо часто смотрел лишь телесными очами, глазами старшего брата.

Что до наших родителей, то Бог поистине был к ним милостив. Они так и не уразумели, какая дщерь и чего ради была им дарована. Сие незнание служило им защитой.

О, они, конечно же, помнили историю Иоакима и Анны, равно как и про позднее материнство Сарры и старческую радость Елисаветы и Захарии. Но, по скромности и богобоязненности своей, не смели даже помыслить о том, чтобы сравнивать себя с великими праведниками. Тем более — пытаться предугадать назначение своего чада исходя из сих дивных примеров. Кротость и смирение хранили их от вящих мук.