Петля и камень в зеленой траве
Шрифт:
— Привет, — буркнул я, и парильщики вразброд замахали мне грабками.
— Ба, никак сам Алексей Захарыч соизволили к нам пожаловать! — лениво завел Варламов, замминистра, обжора, пьяница и плут. — Большая честь для нас! Такая редкость! Волки в лесу передохнут…
Я молча полез на полку, Антон, уже разомлевший, довольный, заметил:
— Не передохнут. Егеря не дадут. Должно быть экологическое равновесие…
— Как в сауне, — сказал Варламов и подбородком показал на Точилина и его компаньонов. — Полицейские и воры. Итальянское кино.
Замурлыкал довольно
Я сказал Антону через их голову:
— Цинизм сейчас считается самым прогрессивным качеством. Трезвый реализм и широкое государственное видение…
Варламов шлепнул меня по спине тяжелой ручищей:
— Наши отцы еще говорили: торговая баня всех моет, да сама в грязи…
Я улегся на горячей махровой простыне, закрыл глаза и отключился от них. Пропадите вы хоть в преисподнюю. Мы на дне. В глубоком подвале разрушенного храма. Контрамоция. Обратное стремительное движение во времени. Уходим в катакомбы.
Горячий пар. Волна жара накрыла меня, поволокла бесчувственного по гладким доскам, как утекающая вода. Надо так и лежать, не открывать глаз. Не видно рож моих собанщиков, не видно отчетливых автографов на деревянной стенке — кого тут только нет! И модные поэты, и эстрадные дивы, и космонавты, сиюминутные светила-академики, лауреаты, и заслуженные, и народные, и главные, и старшие, и первые, и…
Интересно, Андрей разрешает расписываться на стене таким, как Як-як? Или они сами не стремятся к паблисити?
Если не разрешает — то несправедливо! Они — угловые венцы этого храма, воздвигнутого на дне прошлой разоренной цивилизации. Соль нынешней жизни, завтрашние ее хозяева.
Их дети более жизнеспособны, чем потомство сегодняшних командиров.
А снизу гудит, докладывает непрерывно Серафим:
— Привозим их в номер, обоих, конечно…
— Обеих, — перебил грамотей Точилин. — Если две девки — надо говорить обеих.
— Да ты слушай, — обиделся Серафим. — Какая тебе разница! Одна телка, такая мурмулеточка — просто слюни текут. У вас, говорит, записи Бетховена найдутся? Умереть можно! А у самой грудочки ма-аленькие, первый номер…
— А другая? — с досадой спросил генерал.
— Срамотушечка — два метра, специальный лифчик носит, вместе с трусами. Но морда — классная!..
И от приятного воспоминания зачмокал со вкусом.
Все время, свободное от ресторанных махинаций, Серафим посвятил бабам. Андрей Гайдуков сказал про него — «Серафим, шкура, трахаться любит больше, чем по земле ходить». Никогда не попадаясь на жульничествах, он регулярно горел из-за своих мурмулеточек и срамотушечек.
Андрей с хохотом рассказывал, как последний раз погорел Серафим в ресторане «Бега», где завел себе целый гарем из официанток. Когда он смертельно надоел им не только своей любовью, но и поборами с чаевых, одна из срамотушечек сперла у него дома партбилет и прямо на нем написала жалобу, которую охотно подписали остальные срамотушечки и мурмулеточки, а оскверненный партдокумент отправили наверх. Серафим со скандалом загремел, да, видно, большой смысл в поговорке —
— Ты о чем думаешь? — толкнул меня в бок Варламов.
— О пакостях, о глупостях, о всякой ерунде…
— Ты бы лучше о серьезных вещах подумал. Я тут краешком уха о книжке твоей слышал…
— Чего ты слышал? — приподнялся я.
— Жалобу твою обсуждали насчет повести.
— Романа, — почему-то поправил я.
— Какая разница, — отмахнулся Варламов. — Товарищи говорят — непонятно, чего он выжучивается? Писал бы как все. Подковырочки какие-то, шпильки, мелкотемье, ничего радостного в нашей жизни не видит. Ни одного, мол, положительного героя нет. Действительно, Алеха — как это может быть — без положительного героя? А молодежь как будем воспитывать?
— Личным примером, — буркнул я. — А резюме?
— Резюме? Ишь какой ты прыткий! — рассудительно молвил Варламов. — Тут, может быть, правильнее не спешить с решениями…
— Скот ты, Володя.
А Варламов не обиделся, расхохотался, сказал со значением:
— И вышестоящих уважать!.. — и обнял меня за плечи.
Я вырвался, стал слезать с полки, Варламов искоса глянул, тихо сказал:
— Еще одну рецензию затребовали. Из Союза писателей…
Вот это понятно — задушат руками коллег-друзей. Они ведь объективные и беспристрастные. Профессионально — замусолят, заласкают до смерти, безболезненно. Напоследок еще за талантливость похвалят. Ну, ладно, мы теперь посмотрим…
Я толкнул подремывающего, разомлевшего Антона:
— Будет, братан, для первого раза. Пойдем, передохнем…
Антошка вынырнул из глубины, печально посмотрел на меня, лениво поднялся.
Серафим сказал торопливо:
— Идите, ребята, водка стынет. Счас доскажу — и мы…
И Варламов слез с полки, за нами отправился в холодный душ.
Потоки ледяной воды заливали меня — я чувствовал в ней земляной глубокий холод плывунов, утопивших их Китеж, их нелепый храм с куполом-рестораном. Мы на дне…
В горнице нас уже ждал Андрей — гладко выбритый, благоухающий французским одеколоном, чудовищно здоровый, еле вмещающийся в лазоревый костюм «адидас». Он и на человека-то мало похож, а напоминает ловко скроенный, прочно связанный, туго набитый мешок мышц, костей и связок, с залихватски нахлобученной головой порочного ангела.
Андрей посасывал апельсиновый сок, развернув на коленях «Правду», и поглядывал цветную передачу «Жизнь животных».
Вот он — наш каноник. Настоятель затопленного храма.
Увидел нас и не мигнул, не приподнялся, просто пальчиком шевельнул, и Макуха с проворством опытного министранта завернул нас в горячие махровые простыни. И отошел неслышно Макуха к стене, сложив на груди страшные громадные руки, смотрел внимательно чернильно-фиолетовыми каплями глаз. От него наносило на меня легким духом серы.
Андрей добро улыбнулся и внушительно сообщил:
— Все-таки, римляне не дураки были, с этими термами ихними. Скажи, Алеха?
— Дураки, — ответил я, не задумываясь.