Петля

Гоуинг Ник

Полякова сковало нервное напряжение. Приступы боли напоминали о ранениях, и он подумал, что лучше было пока не уходить из кунцевской больницы. Ему сделалось плохо, однако никто не обратил на это внимания.

— Полковник Поляков Олег Иванович, — начал чтение лежащего перед ним документа Марченко, — комиссии поручено разобраться в вашем поведении во время недавней служебной командировки в Социалистическую Республику Узбекистан. Наша служба не предусматривает теперь проведение подобных незаконных операций. Службе предписано строго соблюдать закон и порядок, поддерживая тесные контакты с местными органами государств Содружества. Старые времена ушли, товарищ. Сейчас мы — принципиально

новое учреждение. Учитывая это и ознакомившись со всеми материалами по вашему делу, мы пришли к единогласному решению.

Поляков почувствовал, как зачесалась спина. Даже остатки дорогого дезодоранта западного производства, приобретенного несколько лет назад на Грязном рынке в Афганистане, не помогли, так велико было нервное напряжение. Он уставился в упор на Марченко в надежде привлечь к себе внимание, хоть на минуту остановить генерала. Но председатель комиссии ни разу не поднял глаз, пока читал текст, и его слова словно эхо, казалось полковнику, отражались от потолка.

— Вы повинны в самом серьезном нарушении служебного долга. Ваше поведение и ничем не оправданное применение личного и тяжелого оружия в Узбекистане является нарушением устава, правил и инструкций нашего ведомства. Положение ясно. Вы освобождаетесь от должности немедленно. Вам приказано выйти в отставку.

Удар был непредвиденно молниеносен и беспредельно жесток. Полякову будто кинжал вонзили в то смертельное место между лопаток, о котором твердили много лет назад в школе ближнего боя. Полковник почувствовал себя старым и беспомощным. Он вспомнил, как всего лишь три часа назад Марченко по телефону восхвалял его героизм. Теперь генерал сравнивал его, кажется — или Поляков ослышался? — с канализационной крысой, которая разъедает Центр. Да, удар был слишком силен. Внутри у полковника все дрожало, но он старался держаться с достоинством, даже с гордостью.

— Наше решение вынесено единогласно и является окончательным, — завершил Марченко. — Вы лишены права на апелляцию.

Даже теперь, после окончания «холодной» войны, в годы, названные периодом открытости и нового мышления, Марченко использовал избитые и ничего не значащие фразы, которые, однако, были чрезвычайно удобны. При всем своем унижении Поляков сейчас остро осознавал, сколько дерьма и идиотизма накопили в этом здании офицеры, которых он знал так близко. Фразы, подобные такой, как «неспособность успешно решать важные оперативные задачи на протяжении длительного времени», эти слова, адресованные сейчас Полякову, были взяты прямо из старых инструкций КГБ, были шаблонно-заскорузлы и ничуть не соответствовали истине. Так же как и «систематическая неспособность соблюдать нормы и правила, установленные для сотрудников Государственной Безопасности». Это были ханжеские слова. Даже после августовского путча модные понятия вроде демократия, гласность, перестройка не имели практически никакого значения внутри московского Центра. Комитетчики, с гордостью продолжая именовать себя чекистами, просто молчали обо всем этом и руководствовались своими прежними законами. Поляков, естественно, знал, что КГБ пытается продолжить свое существование, несмотря на то, какая сторона окажется в выигрыше, реформаторы или консерваторы.

— Полный текст решения комиссии является конфиденциальным, товарищ полковник. — Марченко произносил заключительные слова сурово, внушительно. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, мимо Полякова. — При нынешних обстоятельствах в стране обычное прежде выражение благодарности за безупречную службу и признание прошлых заслуг было бы неуместным. Обойдемся без этих традиционно советских формул.

«Подлец», — хотелось крикнуть Полякову. Но самодисциплина и самоконтроль взяли свое,

он удержался, и это принесло ему облегчение.

По крайней мере, подумал он, хотя бы косвенно он сейчас получил несколько слов признательности со стороны Марченко, сказанных, правда, в смысле невозможности их употребления в аттестации. Ну, что ж. Новые времена. Обновленный, как утверждают, КГБ, где безупречный послужной список полковника Полякова и его двадцать восемь лет преданной службы, может быть, и в самом деле уже не имели значения.

Хотя как сказать, если глядеть в корень.

В специфической, сугубо тайной деятельности органов — осуществлении подрывных действий, шантажа, в разгроме организованных преступных банд, всего, что касается дел, связанных с убийствами, так называемых «мокрых», — Поляков не имел соперников и не претерпевал серьезных неудач. Даже окончание «холодной» войны и напряженности в отношениях между Востоком и Западом не могли послужить поводом для унижения ветерана, обладателя многочисленных наград. Ведь новое руководство дало ясно понять, что московский Центр сохраняет свои обязанности по ликвидации врагов государства. Именно поэтому опыт и способности офицеров, подобных Полякову, по-прежнему представляют большую ценность. Однако, как говорится, начальству виднее.

— Здесь документы, касающиеся вашей отставки. Вы уволены, товарищ полковник, приказ подписан, — выпалил Марченко. — Можете идти.

Поляков выставил вперед подбородок, зажал покрепче фуражку под мышкой, повернулся, слегка щелкнув каблуками, и замаршировал в таком темпе, какой позволяла острая боль, к двери, которую уже распахнул для него дежурный офицер. Как бы в сопровождении эскорта — то ли конвойного, то ли почетного, — он протащился по длинным, плохо освещенным коридорам с высокими потолками, где проходил миллион раз… Сегодня Поляков направлялся на заседание, рассчитывая на продвижение по службе или, по крайней мере, на благодарность в приказе. Вместо этого он покидает Лубянку как отставник, обвиненный в «несоответствии».

Никто с ним не заговаривал, пока он шел по нескончаемой ковровой дорожке. Одетые в форму или в гражданское сотрудники, попадавшиеся навстречу, молча отходили в сторону. Даже те, кого он считал близкими знакомыми, даже немногие непосредственные коллеги его, казалось, не замечали. Поляков пытался все это как-то себе объяснить. В свои пятьдесят четыре года он был уже, возможно, староват и создавал нежелательное впечатление об их «конторе», делавшей вид, что она реформируется. Но полковник не пришел к определенному выводу.

В комнате охраны он сменил форменную одежду на гражданскую, которую каждый офицер держал там для различных нужд. Полякову даже не позволили зайти в свой кабинет, он теперь будет заперт и опечатан в ожидании предстоящего «детального расследования».

Поляков направился к лифту в задней части здания. Это была шикарная машина финского производства, сверкающая хромированной сталью, зеркалами, машина, в каких обычным смертным не приходится ездить. Все еще под охраной он спустился в первый этаж. Предъявил постовому красное удостоверение в последний раз, и впервые за двадцать восемь лет постовой оставил книжечку у себя.

Никем не было сказано ни слов благодарности, ни слов прощания. Просто он прошел через две створчатые двери. Поляков побрел на Лубянскую площадь, затянутую густым зимним туманом, он пробирался под одежду и морозил тело. Ледяные брызги кололи лицо, как острые осколки разбитого стекла. Служебная машина теперь не ожидала Полякова, и никто из сотрудников не вышел хотя бы проводить его, чтобы смягчить чувство горькой обиды.

Поляков остался наедине с самим собой, поддержки ждать было неоткуда.