Петр Фоменко. Энергия заблуждения

Колесова Наталия Геннадьевна

Иван Поповски. «Мой дорогой Петр Наумович…»

Петр Наумович взял меня сразу на первый курс, минуя подготовительный, – ведь мне, приехавшему из Македонии, предстояло еще выучить русский язык. Почему взял, теперь никто не узнает. Не знаю, может быть, ему интересно было преодолевать трудности. Или взял, будучи уверенным, что не дотяну. Как бы там ни было, моя мама наверняка сказала бы, что Петр Наумович что-то «увидел» во мне. Так непонятно все началось, а дальше… Чем дальше, тем больше я чувствовал отцовское отношение со стороны Петра Наумовича, его отеческую заботу – он никогда не забывал передать привет моей маме, беспокоился, все ли у меня в порядке и не нужно ли мне денег… Потом я окреп, заматерел, обрусел, потверже встал на ноги – но до последнего чувствовал его тепло. Это особые человеческие отношения.

В конце первого курса, где я показывал отрывок из «Укрощения строптивой»,

на кафедре Петра Наумовича спросили, почему он сразу разрешил мне делать отрывок – ведь по программе в первый год обучения студенту режиссерского факультета полагается делать этюды. Он ответил, что в театральном вузе не может идти речи о «программе» – мы работаем с разными индивидуальностями, пришедшими к нам с разным «багажом». «И если на втором курсе этому студенту нужно будет вернуться и делать этюды, а не отрывки, будет делать этюды!» Галя Тюнина и Карэн Бадалов приготовили роли Катарины и Петруччио на английском – в соответствии с их заданием по иностранному языку. И они обратились ко мне за помощью, как к режиссеру, знавшему английский «немного» лучше других. И получился феерический десятиминутный отрывок. Петру Наумовичу эта работа нравилась. Только сейчас я задумываюсь о том, что эта стихия была безумно близка его хулиганской природе. Актеры дрались подушками, летели перья, по рынкам я собирал гнилые яблоки (в России это было легко, а в Англии, куда мы поехали по студенческому обмену, найти испорченные яблоки было негде – приходилось запекать, чтобы размягчить, и прятать перед показом, чтобы их не съели). Яблоки разлетались от ударов о стену, Катарина и Петруччио обливали друг друга водой, в конце появлялся живой петух. Стихия игрового театра, хулиганство – конечно же это было «его».

Что касается поэзии, здесь было несколько «поворотных» моментов: в первую очередь «Приключение» Цветаевой. Сначала мы показали одну сцену из «Приключения», Петр Наумович очень поддержал, потом вторую – снова поддержка, а на третий раз весь спектакль целиком. И он нас очень ругал. Я со свойственным молодости темпераментом воспринял все «в штыки», ушел и «закрыл» эту работу. Все, кто имел к ней отношение, были в ужасе, так как понимали, что это уже готовый спектакль.

(Я вспоминаю, как спектакль начинался в ГИТИСе поздно вечером, внизу. Мы собирались в темном зале с роялем, горели свечи, на рояле лежали яблоки, как мы поднимались по узкой внутренней лестнице, уставленной оплывающими огарками, на третий этаж в коридор режиссерского факультета… А дальше возникала магия «Приключения» – одного из лучших спектаклей, который мне довелось видеть в жизни, поэзия которого до сих пор звучит эхом в моих ушах. – Н.К.)

Я взял себя в руки, предложил все-таки продолжить работу. Мы репетировали ночами после окончания занятий в опустевшем коридоре ГИТИСа с 10 вечера до 6 утра. Много лет спустя я понял, что Петр Наумович конечно же не закрыл бы спектакль, но ему необходимо было, чтобы мы, удовлетворенные быстрым результатом, не перестали работать, не уверились в том, что все «гениально», и не успокоились. Ему было крайне важно, чтобы мы не оставались довольными собой, сомневались и продолжали работать.

С «Балаганчиком» случилась противоположная история. На последнем показе в Москве педагогам было ясно, что спектакля нет, а нам предстоит ехать в театр «Одеон», и до премьеры две недели. Ужас! Один педагог разнес нас в пух и прах, другой реагировал сдержанно, а Петр Наумович вдруг начал хвалить и поддерживать. То есть действовал совершенно «от противного». «Приключение» сложилось сразу, но он не хотел, чтобы мы расслаблялись, а в «Балаганчике» мне было ясно, что спектакля еще нет, но он – Учитель – хотел вселить в нас уверенность, поддержать… Хотя тяжело было…

После «Приключения», выбор которого был совершенно случайным и не осознанным, для меня определилось тяготение к поэтическому театру, к музыке, к форме. Впоследствии, когда я работаю с поэтическими текстами, я всегда вспоминаю тот единственный урок Петра Наумовича, когда я попросил его о встрече по первой сцене из «Приключения»: мы сидели вдвоем, и он учил меня разбивать поэтическую строку, находить ритм, такт, стопы. Он говорил, что эти чеканные строки – только тренинг, который должен остаться внутри актера. А потом эта внутренняя пульсация превратится в музыку. Я воспринял его слова очень серьезно – и все эти тренинги с чеканностью строк, с размером стиха во имя поиска музыки поэтического слова стали мне необходимы. Поначалу кажется – бред. Только со своими артистами можно проводить такие эксперименты, пробовать, когда сам не знаешь, к чему стремишься. Удивительно тонко это почувствовала Галя, потом Мадлен, Ксения, Полина, потом парни. Это превращение ритма стиха в музыку

слова было удивительным. И с тех пор я мечтаю попробовать то же самое делать в прозе. Всегда не хватает времени, но где, если не здесь, в «Мастерской»?

В наших отношениях случился еще один поворотный момент (единственный раз, когда я собирался уходить из театра) – неосуществленный замысел спектакля «Дон Жуан», копродукция нескольких французских театров, бельгийского и немецкого. У меня был проект (он называл это «прожектами» с очень издевательской интонацией) – Дон Жуан от Тирсо де Молина до Пушкина. Идея была такова: как только Дон Жуан хотел «избавиться» от очередной женщины, он начинал с ней говорить вместо текста Тирсо де Молина фразами из «незнакомого» ей Мольера, она не понимала его, теряла дар речи, а он отправлялся дальше – в пьесу Мольера… Все завершалось «Каменным гостем», где гибель Дон Жуана происходила не просто из-за появления Командора, а из-за того, что, влюбившись в Донну Анну, полюбив в последний раз, Дон Жуан перестает быть Дон Жуаном. То есть гибнет. Это смерть персонажа.

Европейских продюсеров идея очень впечатлила, долго велись переговоры. Финансирование – западное, весь репетиционный процесс с участием актеров «Мастерской» должен был происходить за границей, Петр Наумович дал добро. Предполагалось, что мы будем играть во всех странах-участниках проекта и в России. Параллельно мы с моим покойным другом Диком – Дмитрием Эсакия (мы и «Балаганчик» вместе делали) – писали композицию. Я прочел ее труппе и Петру Наумовичу, после чего он сказал: «Наверное, надо остановиться». Я не мог в это поверить! Ходил по пятам за Фоменко, он меня ненавидел, я ненавидел его. Ведь я подводил людей! Но, несмотря на все мои отчаянные усилия переубедить Фоменко, «прожект» мой не состоялся. Недавно, прочтя эту композицию, я понял: на самом деле тогда Петр Наумович меня спас! Мне кажется, спектакль бы и не получился. Во всяком случае, идея была слишком умозрительна, она была интересна на уровне замысла, а в фактическом сценическом варианте текста не складывалась история. («Чтоб ежу было понятно», – как сказал бы Петр Наумович.) На самом деле он меня уберег от ошибки. Я верю, что, возможно, во время репетиций мы могли бы сгладить грубые швы между авторами и довести идею до ума, но… «Вера есть, уверенности нет», – наверняка сказал бы мне Петр Наумович.

На протяжении тех лет, что я учился у Фоменко, он никогда не вмешивался в работу, как педагог, в отличие от большинства мастеров курсов, которые часто на экзаменах демонстрируют себя, а не студентов. На дипломных спектаклях и на постановках в театре Петр Наумович ни разу силой своего авторитета не влиял на работу – только когда его просили. Как, например, в случае с «Волками и овцами», «Таней-Таней»…

А когда мы репетировали «Балаганчик» в «Одеоне», он параллельно преподавал в консерватории и, говорят, ходил кругами вокруг театра – да так и не зашел! Найдите другого такого художественного руководителя, чье имя носит театр, кто поступил бы так же! Его студенты, воспитанники, не имеющие никакого опыта, выходят на главную сцену Франции, и он не вмешивается и приходит на генеральную репетицию только после приглашения. Удивительно! Я попросил его помочь решить одну тупиковую сцену, и мы пошли к нему, а не Петр Наумович – к нам, в театр. Конечно, он и в «Балаганчике», и в «Носороге», и в «Отравленной тунике», и потом в «Алисе» многое не принимал и, естественно, сделал бы все по-другому. Но направить нас он пытался деликатно, незаметно, в разговорах, в замечаниях, не настаивая… (Это не значит, что разговоры всегда были лицеприятные, но окончательное решение оставалось только за авторами спектакля.)

Я очень хотел, но не успел задать Петру Наумовичу несколько вопросов и опубликовать (с его разрешения) его мнение об актуальных проблемах нашего дела. К его словам прислушивались, а выступать Фоменко не любил. Мне казалось, это поможет хоть на какое-то время притормозить тот губительный процесс, который начался несколько лет назад в русском репертуарном театре…

Он как будто почуял неладное в наступающем времени и оставил нас, словно говоря: «Да ладно, разбирайтесь сами со своим русским драматическим психологическим репертуарным театром!» В одной из своих последних речей на сборе труппы Петр Наумович сказал: «Нас очень многие любили, многие нам завидовали, некоторые нас всячески хоронят, некоторые уже похоронили. Но нам не надо бояться не оказаться в центре внимания. Нам надо уметь умыкаться». Вот что, мне кажется, действительно его тревожило. Ведь это только назревало, когда он ушел. А теперь все больше набирает обороты. Понятно, что ажиотаж и гонка не могли устраивать такого человека, как он. Идти в ногу со временем – это тоже не его. Участвовать в какой-то псевдоконкуренции, соревновании, – вся эта суета, ярмарка тщеславия были ему чужды.