Петр Ильич Чайковский
Шрифт:
12 августа 1844 года, — сделать пять или больше валов хороших пьес по твоему выбору, мне бы хотелось иметь вал с вальсом Штрауса и французскую кадриль… Для вернейшей наколки валов я послал свой любимый вал: Каватину из Семирамиды [4] … Если [бы] это дело кончилось 700 или 800 рублями, даже и дороже, я буду на все согласен; разумеется, что с этой прихотью, которая уже входит в число необходимых, ты сократишь или уничтожишь другие мои поручения, например, шубу и тому подобное, — смотря по деньгам».
4
Опера «Семирамида» Россини.
Неудивительно, что при такой любви к музыке, при взгляде на музыку как на нужное
В 1850 году, когда мать повезла маленького Петю в Петербург учиться, Илья Петрович в письме жене заботливо напоминает: «Ты не забыла, конечно, и о музыке, грешно бросить начатое доброе дело». Если доброе дело началось, если оно не было брошено ни тогда, ни позже, если оно дало такой пышный цвет и такой полновесный плод, большая доля признательности за это должна быть, по справедливости, адресована Илье Петровичу.
Не менее велико и плодотворно было влияние на Петра Ильича его матери. В памяти Петра Ильича навсегда сохранился образ высокой, довольно полной женщины с чудным взглядом и необыкновенно красивыми руками. «Таких рук нет больше и никогда не будет!» — говаривал он, уже будучи взрослым. Спокойная, всегда ровная, любящая и строгая, она проявляла свою любовь к детям скорее в поступках, чем в словах. Тем больше ценили дети нечастые ласки, выпадавшие на их долю.
Как и ее старшая сестра Екатерина Андреевна Алексеева, известная в своем кругу певица-любительница, Александра Андреевна Чайковская была одарена незаурядными музыкальными способностями.
Она хорошо пела, а в молодые годы играла на арфе, которую в своем девичьем дневнике назвала «несравненным инструментом». Естественно, что мать первая подвела Петю к фортепьяно. Для него не было лучше песен матери. Мы знаем, что алябьевского «Соловья» Петр Ильич до конца жизни не мог слушать без слез, — его пела Александра Андреевна, как исполняла она, несомненно, и другие романсы и песни, бывшие в 40-х годах на устах у всех, а следовательно, и «на слуху» у Пети. Мать была для него воплощением нравственной чистоты и неисчерпаемым источником сердечного тепла, в котором он постоянно испытывал сильнейшую потребность.
В числе самых глубоких музыкальных впечатлений, залегших с детства в сознание Чайковского, была русская народная песня. Во все времена уральские заводы были настоящими очагами и заповедниками песенного творчества. По-старинному, истово справляли здесь свадебный обряд. Студеной зимой, после праздника крещенья, жалостно причитали невестины подружки, в последний раз расплетая ей косу; отводя в песнях душу и надрывая сердце родичам, отпевала свою волю сама невеста, выдаваемая на чужую сторонушку, что «горем засеяна, тоской огорожена, слезами улита»; гремел хор гостей, славя «молодых». Здесь, на широких просторах, где выше всего поднимались волны пугачевского восстания, где из поколения в поколение трудилось смышленое, талантливое рабочее население, здесь певали и песни молодецкой удали — разинские, пугачевские, была даже песня о декабристах, — и горько протестующие песни-жалобы на судьбу, на недолю. В одной из них — песне сироты, начинавшейся словами: «Мал-то я от тятеньки, мал остался…» — любопытны строки:
Болят-то, болят резвы ноженьки Со дороженьки, Болят-то, болят белы рученьки Со работушки, Болит мое сердечушко Со кручинушки.Невольно вспоминается первая картина оперы «Евгений Онегин», где со схожими словами, хотя и с другим напевом, выходят на сцену крестьяне.
Эти песни с их гибкой распевностью, текучестью мелодии, глубокой выразительностью, ни с чем не сравнимой задушевностью глубоко западали в сознание будущего музыканта. «Что касается вообще русского элемента в моей музыке, т. е. родственных с народной песнью приемов в мелодии и гармонии, то это происходит вследствие того, что я вырос в глуши, с детства, самого раннего, проникся неизъяснимой красотой характеристических черт русской народной музыки…» — так писал Петр Ильич в письме 1878 года.
Самыми счастливыми днями в жизни Петра Ильича навсегда остались ясные дни, проведенные в белом домике на Офицерской улице в Воткинске,
Невысокий мальчик с прекрасными «думающими» глазами и слегка настороженным выражением лица, с непокорным вихром на голове, в праздничном костюмчике из цветной клетчатой шотландки смотрит на нас со старинной семейной фотографии 1848 года. Раннее детство с безотчетной радостью жизни осталось к этому времени для Пети уже позади. Из длительной поездки в Петербург в 1844 году Александра Андреевна вернулась в октябре с новым членом семьи — молоденькой француженкой-гувернанткой Фанни Дюрбах.
Быт маленьких Чайковских решительно переменился. С шести часов утра, когда Фанни поднимала детей с постели, время было строго распределено, и программа дня исполнялась пунктуально. Занятия французским и немецким сменялись уроками русского, для которых приходил отдельный учитель. «Предметы» преподавала Фанни по-французски, русского она не знала. Свободного времени у детей оставалось совсем немного. Фанни настаивала, чтобы они проводили его в «телесных упражнениях», проще сказать — в играх на открытом воздухе или в просторном зале. Не забывала Фанни и о поэтической стороне воспитания. По субботним вечерам она читала детям вслух „из книги Мишеля Массона о детстве знаменитых людей. Пете особенно запомнилась история Жанны д’Арк, простой пастушки, спасшей свой народ от чужеземного ига. Он полюбил также книжку с цветными картинками «Маленькие музыканты» Эжени Фоа — собрание рассказов о детстве Люлли, Гретри, Буальдье и других композиторов. Уже будучи в Петербурге, в 1851 году, он просил мать прислать ему «Маленьких музыкантов», память о которых не изгладилась среди новых впечатлений. В предпраздничные вечера Фанни любила посумерничать: свечей не зажигали, дети собирались около нее в тесный кружок и по очереди рассказывали все, что приходило им в голову. Петя особенно отличался в этих рассказах — «никто не фантазировал прелестнее», — вспоминала потом Фанни.
Пускались в ход также излюбленные приемы французской поощрительной педагогики. Отличившийся получал право носить в воскресенье красный бант на груди. Часто красный бант доставался Пете. В воспитательных целях Фанни порою прибегала к сильным средствам психологического воздействия. Приведем ее собственный рассказ: «Однажды по поводу скверно сделанной обоими братьями задачи я, между прочим, упомянула о том, что жалею их отца, который трудится, чтобы зарабатывать деньги на воспитание детей, а они так неблагодарны, что не ценят этого и небрежно относятся к своим занятиям и обязанностям… Пьер оставался весь день задумчив и вечером, ложась спать, когда я и забыла о выговоре, сделанном утром, вдруг разрыдался и начал говорить о своей любви к отцу, оправдываясь в несправедливо взводимой на него неблагодарности…» По счастью, такие случаи не были многочисленны. Быстро привязавшись к детям, Фанни сумела и у них вызвать горячую симпатию к себе. Ее «чудное сердце», о котором пишет в одном из писем Александра Андреевна Чайковская, искупало недостатки педагогической системы.
Если спросить, чем отличался Петя от своих братьев, что выделяло его среди других детей, единодушный ответ всех свидетелей — отца, тетушки, гувернантки — будет: необыкновенная привлекательность. Он был весел, послушен, чрезвычайно изобретателен в играх, резв, хотя и рано начал предпочитать рояль и книгу шумной беготне; как определила его Фанни, он был ребенком в полном и прекрасном смысле этого слова. Но это лишь часть истины. Он был очень добр, но и это еще не все. В нем уже тогда было нечто оставшееся с ним навсегда, живущее в его музыке, составляющее одну из самых сильных ее сторон, то, что Г. А. Ларош, стремясь определить главную особенность личности Чайковского, назвал гармоничностью. Это не была уравновешенность покоя и равнодушия. Наоборот. Чем полнее было у мальчика стремление к гармонии, тем горячее и ярче откликался он на всякое ее нарушение, на всякое страдание и горе в окружающем его мирке. Воспоминания Фанни Дюрбах живо рисуют его необыкновенную впечатлительность и отзывчивость. Все слабое и несчастное имело в нем самого горячего защитника. Послушный мальчик, «тихоня», он становился неузнаваем, когда дело касалось зашиты несправедливо наказанного товарища.