Петр Первый
Шрифт:
Прежде чем продолжить свое путешествие и изучить на месте строительство галер, он готовился покинуть Вену, чтобы отправиться в Венецию. Приготовления к отъезду уже шли полным ходом, когда к нему пришло срочное послание из Москвы: стрельцы опять подняли бунт. В бешенстве царь написал: «Семя Милославских растет» – и, попрощавшись с австрийским двором, вскочил в почтовую карету и помчался в Россию. Лефорт и Федор Головин последовали за ним на незначительном расстоянии. Оставшееся Великое посольство замерло в ожидании распоряжений на месте. В тряской карете, подпрыгивая на ухабах, Петр торопился домой. Он разрывался между стремлением как можно скорее добраться в свою столицу и опасением скомпрометировать дипломатические результаты своего путешествия, мчась без остановок на обратном пути. С точки зрения внутриполитической ему надо было скорее вернуться, а внешнеполитические отношения требовали не торопиться. Зов родины был сильнее. Когда огонь бушует в доме, надо прежде всего спасать стены, сад может подождать. Прямо, в Москву! Он ехал днем и ночью, без остановок. Царя сопровождал эскорт из тридцати всадников. Петр даже не замечал стран, по которым проезжал. Он стремился к единственной цели: подавить стрельцов. Они даже вытеснили из его сознания турок.
Глава VII
Стрелецкий
По дороге Петр узнает о новых подробностях стрелецкого бунта. Сосланные из Москвы после заговора 1697 года, эти люди, привыкшие к спокойной жизни в столице, не могли вынести тяготы службы на турецкой и польской границах. Разлученные со своими семьями, оставшись практически без еды, без денег и без медицинской помощи, они надеялись с отъездом царя за границу вернуться обратно и набраться сил. В конце марта 1698 года четыре стрелецких полка, расположенные на Юго-Западе, отправили делегацию в сто семьдесят пять солдат в Москву с требованием возвращения всего войска. Они добрались до царевны Софьи, удаленной в Новодевичий монастырь, и ходили слухи, что она вдохновила их на новую большую авантюру. Среди главных армейских частей ужасные новости распространялись со скоростью пушечного выстрела: царь умер где-то за границей, бояре хотят уничтожить царевну Софью и царевича Алексея, иноверцы из Немецкой слободы втайне готовятся захватить власть и продать Россию еретикам. Взбудораженные стрелецкие войска отправились в Москву. Их целью было навязать свой закон боярам и восстановить Софью на троне. Петр, разгневанный малодушием бояр, в письме отчитал Ромодановского за то, что тому не хватило твердости перед требованиями мятежников: «…зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил. Бог тебя судить! А буде думаете, что мы пропали, потому что почта задержалась и того боясь, в дело не вступаешь… Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий! Мало ль живете, что почты пропадают?.. Неколи ничего ожидать с такою трусостью!»
Но, приехав в Краков, царь узнал из других донесений, что восстание только что подавлено благодаря вмешательству регулярной армии под командованием Гордона. Чтобы избежать кровопролития, шведский генерал в сопровождении небольшого отряда охраны отправился в лагерь мятежников и пообещал сохранить жизнь, если восставшие сложат оружие и выдадут своих предводителей. Они категорично отказались от этого предложения и стали готовиться к бою. Артиллерийским огнем сопротивление мятежников было быстро подавлено. Пятьдесят шесть главарей повесили и тысячу девятьсот пятьдесят шесть бросили в тюрьму. Порядок был восстановлен. Москва вновь успокоилась под железной рукой Ромодановского. Царь мог спокойно продолжать свое путешествие.
Успокоившись, Петр решил отложить на потом расследование этого дела и отправился в Раву, недалеко от Лемберга, чтобы там встретиться с Августом II, новым королем Польши. Встреча с Августом была дружеской и очень теплой. Оба монарха пришли к согласию по всем вопросам: в неумеренном употреблении спиртного, в любви к армии и необходимости объединиться в союз против Швеции. В знак полного взаимопонимания они поменялись одеждой и шпагами. Проведя три дня в застольях и политических беседах, Петр вновь собрался в дорогу.
Он приехал в Москву 25 августа 1698 года, в шесть часов вечера. Не удосужившись навестить свою супругу, не поклонившись ни иконе Иверской Богоматери, ни святым реликвиям, не заехав в Кремль, он направился прямо в Немецкую слободу, к своей любовнице Анне Монс, а затем к Лефорту. Там царь со своими армейскими товарищами прокутил всю ночь.
На следующий день Петр принял бояр, которые приехали к нему с утра и ждали, чтобы выразить свою преданность. Он очень дружелюбно встретил их, похвалил Гордона за смелость, рассказал о своих путешествиях, вспомнил о беседах с Августом II и неожиданно, размахивая ножницами, отрезал бороду генералиссимусу Шеину. Изумленный боярин спросил, за что его обезобразили таким образом, но царь уже принялся за обросшие щеки Ромодановского. Всех бояр постигла та же участь, кроме Стрешнева и Черкасского. Пряди волос устилали пол, царь заливался смехом, работая ножницами, а бояре остолбенело смотрели друг на друга. Впервые с тех времен, когда были юнцами, они почувствовали, как свежий воздух обдувает подбородки. Их обуял страх. Патриарх Адриан еще недавно осуждал бритые лица в пастырском послании: «Не следует менять облик мужчине… Спаситель наш, Иисус Христос носил бороду. Также и Святые апостолы и Великие пророки, Константин Великий и Владимир Великий, все имели бороду и сохраняли ее как украшение, дарованное Господом… Считаете вы, что хорошо будет брить бороды, оставляя только усы? Господь создал такими кошек и собак, а не мужчин… Брадобритие не является честью или бесчестием, это смертный грех… Православные мужи, не поддавайтесь этому дьявольскому искушению!.. Где вы будете находиться, когда предстанете на Страшном суде: с праведниками ли, украшенными бородой, или с обритыми еретиками?» Эхо этих слов звучало в ушах обритых и удивленных дворян. Но они не осмелились противиться воле царя. Если он в ярости хватался за бороды, то только потому, что бороды олицетворяли для него пережитки, суеверия, темное прошлое народа, который он хотел повести за собой к западному свету.
Вернувшись домой, бояре встретили заплаканных жен, которые не могли утешиться, увидев своих мужей, лишившихся самого главного атрибута мужественности. Через пять дней во время банкета у генералиссимуса Шеина царь, развеселившись, приказал палить из двадцати пяти пушек залпом, а своему любимому шуту дал указание заняться оставшимися бородами. Шут дергал гостей за бороды и, гримасничая, подстригал их. Те, кто уже перенес подобное испытание, громко смеялись перед растерянностью тех, кому обстригали бороды у них на глазах. На следующем сборище – во время пира с участием пятисот человек, музыкой и танцами у Лефорта – удовлетворенный Петр мог наслаждаться гладкими щеками своих сподвижников. Лицами русские походили на немцев и голландцев. А сердцем? С этой стороны, думал царь, еще многое предстоит сделать.
Но Петр торопился в столицу не только затем, чтобы поработать ножницами. Неплохо было остричь бороды друзьям, но еще лучше отрубить головы врагам. Познакомившись с результатами расследования мятежа, он решил, что допросы проводились слишком мягко и что необходимо доказать ответственность Софьи и ее лагеря за этот заговор.
На этот раз царь хотел окончательно подавить стрельцов и лишить свою сводную сестру малейшей возможности еще раз когда-нибудь навредить ему. Чтобы в него верили, рука должна быть твердой. Он назначил комиссию из бояр во главе с Ромодановским, чтобы допросить и судить обвиняемых. С этой целью было приготовлено четырнадцать пыточных камер со всем необходимым оборудованием. Виновные, числом около тысячи семисот человек, заточенные в монастыри и тюрьмы Москвы, были доставлены в Преображенское в сопровождении ста тридцати человек и подвергнуты различным пыткам. Допросы начались 30 сентября – в день именин Софьи! – и длились по шесть-восемь часов в день. В воскресенье, единственный день, отдыхали. Тридцать костров для казней постоянно горели вокруг Преображенского. Как только кто-то из стрельцов отказывался отвечать на вопрос или отрицал очевидное, его подвергали пыткам. Подвешенного за запястья человека били кнутом, узкие и свистящие ремни которого разрезали ему тело до костей. В час наносили тридцать-сорок ударов. Когда мученик терял сознание, доктора приводили его в чувство. Тех, кто упорствовал, подвергали пыткам на дыбе, тело жгли головешками, прижигали ноги, пытали раскаленными щипцами. В конце концов палачи устали от работы с окровавленными кусками мяса, уже сто раз убитыми, судьи теряли рассудок посреди предсмертных хрипов и криков. Казалось, не утомился только один человек среди всех, Петр. Он присутствовал на пытках и, казалось, был опьянен запахом крови, сукровицы, жженой кожи и экскрементов. Он сам задавал вопросы, оскорблял, избивал эти человеческие лохмотья, которые едва уже имели силы говорить. Патриарх Адриан предстал перед ним с иконой Богородицы в руках и просил его проявить милосердие к заблудшим стрельцам. Петр вскричал в гневе: «…к чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону на место. Быть может, я побольше тебя почитаю Бога и пресвятую Его Матерь. Я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев, против него умышлявших!»
30 сентября триста сорок одного стрельца вывели колонной по двое и повезли на телегах в столицу на лобное место. Они качались, как манекены, в такт телегам, их одежда превратилась в лохмотья. В руках у стрельцов были большие зажженные свечи. Жены, матери и дети осужденных бежали следом за телегами с душераздирающими криками. У Покровских ворот конвой остановился перед сидящим на коне царем. Он был одет в польскую униформу, подаренную ему Августом II во время их встречи. Царя окружала группа обритых бояр. Рядом было много офицеров и весь дипломатический корпус, предупрежденный о казни накануне. В стороне от них толпился простой люд. Петр заставил представителя судейского приказа зачитать приговор, который осуждал на смерть «воров, разбойников, предателей веры и мятежников» стрелецких войск. И казнь началась. Двести одного человека из приговоренных повесили; сто человек, в возрасте от пятнадцати до двадцати лет, были наказаны кнутом, заклеймены и сосланы в Сибирь; сорок самых ярых мятежников были помещены в тюрьмы, где подверглись новым пыткам.
Это было только начало. Судьи и палачи с новыми силами принялись за работу. На этот раз они допрашивали не только стрельцов, но и их жен и прислугу царевен. У одной из служанок во время мучений начались роды. Другие по старой традиции, как писал Константин де Грюнвальд в книге «Россия времен Петра Великого», были погребены заживо. Петр приехал к своей сводной сестре Софье, чтобы лично допросить ее. Она полностью отрицала свою причастность к заговору. Сестра Софьи Марфа призналась только, что говорила с экс-регентшей о грядущем приезде стрельцов. И стрельцы, несмотря на страдания и истязания, которым они подвергались каждый день, никакими признаниями не смогли продвинуть расследование. Доказательств, что Софья – зачинщица заговора, не было, однако царь был убежден в ее вине в произошедшем. С третьего по восемнадцатое октября семьсот семьдесят два стрельца было обезглавлено, четвертовано или повешено. Сто девяносто пять человек из них были повешены на виселицах, установленных перед окнами Софьи в саду Новодевичьего монастыря, где она была заточена. Троим казненным в сведенные судорогами руки палач вложил копии прошения, которое бунтовщики адресовали царевне. Петр никак не мог остановиться в своей жажде мщения. Он хотел потопить в крови воспоминания об этих восстаниях, которые преследовали его с раннего детства. Он собственноручно брал в руки топор перед изумленными послами и участвовал в наказаниях. Многие современники, австрийские дипломаты Корб, Гвариент и господин Виллебуа, а также другие подтверждают этот факт. Что удивительного в том, что Петр решил сам взяться за дело? Он не гнушался любой работы, почитая за честь доказать, что преуспел во многих профессиях. Будучи когда-то матросом и умелым плотником, теперь он хотел продемонстрировать навыки профессионального палача. С суровой профессиональной добросовестностью он опускал клинок на шею осужденному. Хлещущая кровь вовсе не волновала его. Страдания были в глазах Петра всего лишь естественным делом. Его интерес к делу, которое он делал, был не садистским, а скорее научным. Царь не наказывал, он оперировал. И когда он заканчивал, то испытывал удовольствие от хорошо выполненного дела, как будто возвращался со стройки. Потрясенные от мысли, что царь собственноручно мог казнить приговоренных к смерти – пять человек, если верить Корбу, восемьдесят четыре, по воспоминаниям Курта Керстена, и целую сотню, по мнению Вилебуа, – некоторые авторы утверждают, что свидетельства современников основывались на слухах и что не стоит им доверять, чтобы не марать репутацию великого человека. Мне кажется, наоборот, что необузданный и мстительный характер Петра подтверждает правдоподобие его непосредственного участия в казнях осужденных.
По приказу царя трупы оставались на месте казни в течение пяти месяцев: повешенные высоко и низко, лежащие на земле, разбросанные части тел на снегу. Подступы к Кремлю были усыпаны обезглавленными телами, которые источали, несмотря на холод, тлетворный запах. Насаженные на кол сотни голов стали добычей ворон. Проходя перед этими бесформенными останками, обтянутыми высохшей кожей, без глаз, без носов и с паклей из волос, прохожие крестились. В начале 1699 года трибунал возобновил работу в десяти пыточных камерах. В результате – еще сто тридцать семь повешенных и двести восемьдесят пять наказанных кнутом и клейменных каленым железом. Третьего февраля 1699 года племянник генерала Лефорта писал из Москвы: «Сегодня приговорили к смерти еще триста несчастных. Его Величество приказал, чтобы все иностранцы присутствовали на казни. Это последние. Все остальные уже получили свой приговор». [38]
38
Из письма Петра Лефорта, приведенного в книге Анри Валлотона «Петр Великий».