Шрифт:
Дело житейское
Вадим Жук сочинил сборник, который заставит откликнуться даже немых. Или, по крайней мере, разинуть рот.
– И это все о нем? О Петербурге, то есть?
– Да.
– Антология. Мечта педанта. Академическая затея. Скучно.
– Не скучно!
Тогда по-другому:
– Есть в поэзии Петербург Блока, Петербург Ахматовой, Петербург Бродского. Теперь будет Петербург Жука? То есть, соревнование. Не слишком?
Тут я вынужден прервать беседу и заметить, что вопрос поставлен неверно. Соревнования в поэзии, конечно, случаются, но обычно это игры на отдыхе. По природе своей поэзия не соревновательна.
До некоторой степени можно представить
При этом, надо сказать, царскосельский гусар Лермонтов не написал об этом «приюте муз» ни строчки, а Блок в сторону бегущих даже глазом не повел. Борьбу в цирке наблюдал с азартом, а в своем ремесле борьбы не признавал.
Анненский и Ахматова поступили мудро. Они просто сошли с этой беговой дорожки и стали с «истомной скукой» прогуливаться по своим переулкам и аллеям того «пленительного города», где был знатнейший кабак, рыжий рысак мчался вдоль дощатого забора, а у разоренной дачи пес бил хвостом по ельнику. Зато есть теперь в нашей поэзии Царское Село и того, и другой. Такие вот дела.
Секрет независимости, свободы, а, стало быть, и оригинальности прост: автор этого сборника не посещал Петербург, а проживал в нем. Жил, то есть. То есть, он не наемный, а естественный патриот города. Житейский патриот (а других, по правде, и не бывает). Внимательный к деталям, обвешанным бубенцами и колоколами воспоминаний, больше склонный не к одам и слоганам, а к тихой речи, шуткам и размышлению.
Здесь ему случалось дружить, влюбляться, воспитывать и вразумлять сына Ваню. Я уж не говорю: «Давай Моховую, давай Рубинштейна / С горла / Подруга, сестричка – бутылка портвейна – / Дотла» – ностальгия по отечественному варианту гусарства, с экзистенциальным привкусом хоть Бостона, хоть Парижа: «К реке по гранитным предательским сходням / Сойдём. / И мы не сегодня, ещё не сегодня / Умрём».
Стиховая картинка качается. Любовь записывает свои петли в двух пространствах и в двух временах. Хмелеет на чертовом колесе вечности и одновременно стрелой летит вверх (вниз) по календарю. С одной стороны – юность кудрявая:
И если мы вместе на Страшном СудеОн будет Нестрашным.С другой – юность седая (и здесь с удаленных страниц календаря окликают топонимические позывные):
Ланская, Комарово, Выборг, Луга.Всё в поцелуях, выпивках, гудках.Мы думали, что мы в руках друг друга,А мы в Его руках.Как любовь не сшить без пустяков и соринок, так и жизнь складывается для петербуржца из пазлов этого города, который и сам сложен из булыжника пролетариата, фантазий ампира и барокко, твердого «ч», осени холодной, как «Калевала», Черной речки и Мойки, ямбов Пушкина, молодости отца-артиллериста, надписью на итальянском языке в хлоркой пахнущей уборной «Любви все возрасты покорны»…
Петербуржцы с улыбкой слушают со времен Достоевского пущенную сплетню о том, что Петербург фантомный город, декорация, сооруженная не для жизни человека. Не потому с улыбкой, что в ней нет толка, но толки эти не про нас. А значит, никакого постмодернизма на сцене. Пусть декорации остаются на своих местах. Здесь случилась наша жизнь.
Автор жил в этом городе, потом город переселился в его память и он продолжал жить в этом городе. Поэтому: «Три московских меняю тоски на одну петербургскую грусть». Поэтому, даже если вместе с болотным смрадом город когда-нибудь (не дай Бог, конечно) поднимется вверх и исчезнет вместе с нашей любовью, для нашей жизни это уже ничего не изменит. Ведь и в этом случае мы не расстанемся, а исчезнем вместе. Дело житейское.
Ты новый свитерок связала мне,Пошла горячая вода.Всё это навсегда – казалось мне.И оказалось навсегда.Петербурженка-снежинка
«Давай я проснусь полшестого, седьмого, восьмого…»
«Ветреным днём, дорогая, был ветер смелее меня…»
«В родных гранитах, посреди высокомерных…»