Петровские дни
Шрифт:
Сашок отвечал на расспросы Маловой довольно неохотно, но вместе с тем несказанно дивился тому, что женщина теперь вела себя с ним уже совсем на особый лад.
"Чересчур вольно!" — мысленно определил Сашок.
И действительно, сидя рядом с молодым человеком, Малова в разговоре несколько раз похлопала его по плечу по-товарищески. А затем, говоря, что он хороший человек, вдруг погладила его рукой по лицу, потрепала по обеим щекам, как маленького ребёнка. Наконец, стала гладить по голове.
Сашок угрюмо
После его ухода Настасья Григорьевна отменила свой приказ — никого не принимать, а сама уселась за вязанье на рогульках и думала: "Обидно, что раньше я не знала. Хотя и знать, вестимо, не могла. Офицер и князь, да без гроша за душой — какая невидаль! А тут вдруг вон что свалилось! У дяди-то, говорят, страшнейшие деньги, а детей нет. А родной-то только этот один. Стало быть, всё его и будет. Да и сейчас, наверное… Да. И сейчас, поди, деньги завелись, каких во сне не снилось ему. Да. Вот кабы я раньше знала. Мало он тут разов был за табаком, а я только один раз всего и приласкала его. Недавно. Да и то сама не знаю зачем. Так потрафилось. А кабы знать-то вперёд!.."
В то же время Сашок, возвращаясь к князю Трубецкому с тавлинкой табаку, угрюмо раздумывал о приёме Маловой.
"Что она? Спятила? — ворчал он. — Как же это, по лицу гладить? Я не ребёночек. А если иное что у неё на уме, то… уж извини… Будь ты Катерина Ивановна. Тогда… И чудно! Одна сестра ругается, а другая чуть целоваться не лезет".
И он глубоко вздохнул.
Офицер снёс князю табак в его рабочую комнату, и старик сказал:
— Спасибо. Ну, нечего тебе зря сидеть в доме. Полагаю, сегодня никто не приедет. Ступай домой.
— Я, князь, отсижу часок. Не важность. Может быть, кто и явится к вам, — ответил ординарец почтительно.
— Нет. Не стоит. Ступай домой.
Молодой человек поблагодарил и вышел.
Но на этот раз ему совсем не посчастливилось. Приближаясь к залу, он уж слышал звонкий, резкий голос княгини. Когда он вошёл в зал и поклонился, княгиня не только не ответила на его поклон, но, взглянув, казалось, не заметила его появления. Перед ней стоял её дворецкий, пожилой и очень тучный человек с кротким лицом.
— Стало быть, переврал? — воскликнула княгиня уже в третий раз.
— Никак нет-с… — ответил дворецкий. — Вы изволили, ваше сиятельство, так сказывать: что ежели князь поедут, то доложи, а ежели не поедут, не докладай.
— И переврал, напутал, олух. Зачем же ты теперь лезешь с докладом, коли князь дома?
— Я, ваше сиятельство, думал, что ежели…
— Думал? А? Ты думал? А-а? Ты опять думал?
— Виноват-с… Не думал… Полагал-с.
— Думал?! Что же, я сто лет буду вам всем, чертям, сказывать? Ну, последний, слышишь, последний раз тебе сказываю. Не сметь думать! Как ещё от кого об этом услышу, так прямо брить лоб и в солдаты. Слышишь!
— Виноват, Серафима Григорьевна. Я не думал-с. Ей-Богу, не думал-с, Это у меня так с языка стряхнулось. Вы не изволите приказывать думать, так можем ли мы-с, И я, ей-Богу-с, никогда не думаю-с… И теперь не думал-с. Так язык-с…
— Ну пошёл, — мягче произнесла княгиня. — Да опять всем олухам накажи и себе на носу заруби: как только кто будет сметь думать, так тому — брить лоб.
Дворецкий вышел из зала, а княгиня, заметя Сашка, выговорила:
— А? Ветер Вихревич. Что скажешь?
— Ничего-с, — отозвался Сашок.
— Немного.
И княгиня, отвернувшись, двинулась по залу, заложив руки за спину, но не вышла, как надеялся Сашок, а, повернувшись, снова зашагала в его сторону. "Пошла отмеривать половицы?" — досадливо подумал он, не зная, уходить или обождать.
Пройдя два раза, княгиня остановилась против него чуть не вплотную и, глядя сурово прямо в глаза, вымолвила:
— Правда, у твоего дядюшки в полюбовницах туркова девка?
— Она-с не турка, а молдаванка, — ответил Сашок досадливо.
— Отвечай, что спрашиваю. Есть такая у него в доме?
— Да-с. У дядюшки она уже…
— Что же он, старый хрыч, в его годы соблазн эдакий и срамоту заводит… Сколько ему уже годов-то?
— Пятьдесят, кажись, восемь.
— Слава тебе, Создателю!.. Скоро седьмой десяток, и ещё не напрыгался… Ты бы сказал ему, что срам.
— Не моё это дело, Серафима Григорьевна. В чужие дела мешаться — значит, никакого благоприличия не разуметь…
— Что? Что? Что? — протянула княгиня, изумляясь дерзости.
— Не моё это дело-с.
— А оно моё?
— Нет-с. И не ваше-с.
— Так как же ты смеешь эдак со мной рассуждать и меня учить? А? Ах ты…
И княгиня прибавила крайне резкое слово.
— Извините-с, — вспыхнул вдруг Сашок. — Когда я был ребёночком, то, может быть, в постельке со мной эдакое приключалось, как оно, к примеру, со всеми малыми детьми бывает. А теперь меня эдак называть нельзя-с.
— А я тебе говорю, что ты…
И княгиня снова произнесла то же слово.
— А я сказываю, что вы ошибаетесь, — заявил Сашок уже резко, а лицо его ярко запылало.
— А коли обидно тебе, скажу инако, повежливее, но выйдет всё то же… Ну — замарашка.
— И не замарашка-с. Извините.
— Ну, вонючка, что ли?
— Другой кто-с. А не я…
— Другой? Кто другой?
— Не знаю-с.
— Кто другой? Говори, грубиян.
Наступило молчание. Княгиня громко и тяжело дышала, сдвигая свои густые чёрные брови. Сашок стоял перед ней, скосив глаза в сторону, и сопел на весь зал.